Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 1
Шрифт:
Действительно, высказавши все, он скоро успокоился, и мы зажили с ним прекрасно; виделись ежедневно – гуляли по горам и вполне наслаждались жизнью. Погода стояла чудная, о природе и говорить нечего. Мы ею восхищались с увлечением жителей равнин, хотя Лев Николаевич старался подчас умерить наши восторги, уверяя, что все это дрянь в сравнении с Кавказом. Но нам и этого было довольно.
К нашим экскурсиям присоединялись иногда кое-какие русские знакомые. Сестра моя, будучи во всех малых и великих случаях олицетворенной добротой, умела придавать нашим походам особенную прелесть, забирая с собой в громадном мешке все, что могло доставить удовольствие каждому из нас.
Однажды мы отправились на самую вершину Салева [180] , откуда был очаровательный вид. Остановившись в маленьком, довольно
Мешок с провизией, разумеется, явился на сцену, и покамест сестра его раскладывала, мы все смотрели на него жадными глазами. Чего-чего в нем не было! И чай, и конфекты, фрукты, пирожки и различное печенье, даже вино и сельтерская вода…
180
Гора в 5 км от Женевы. Толстой записал в дневнике 29 апреля (11 мая) 1857 г.: «К Толстым, весело, с ними на Салев. Очень весело» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 47. C. 127).
Вижу, как теперь, восхищенное лицо Льва. Он радовался лакомствам, как маленький мальчик, и не переставал подхваливать сестру: «Ай да бабушка Лиза»… Но вдруг ему захотелось поддразнить ее. (К этому он был чрезвычайно склонен.)
– Ну вот, бабушка Лиза, вы в своей щедрости притащили с собой целый воз и, однако, наверное, кое-что забыли. Пари держу, например, что у вас нет с собою карт.
Сестра молча опустила руку в карман и вынула из него две колоды карт. Восторгу Льва не было меры, хотя карты оказались вовсе ненужным элементом там, где не хватало глаз, чтобы смотреть на великолепное захождение солнца и на бесконечную перспективу гор…
Лев называл нас «бабушками» ради шутки, уверяя, что именование теток нам вовсе не пристало, особливо мне: «Вы для этого еще слишком молоды» (Pardoxe `a la L. Tolstoy).
Скажу здесь мимоходом о настоящей степени нашего родства.
У деда моего было 23 человека детей от одной матери, и отец мой – младший из всех, так что некоторые из детей старших братьев и сестер моего отца были с ним однолетки. Отец Льва Николаевича граф Николай Ильич был родной племянник моего отца и сын старшего его брата гр. Ильи Андреевича – того именно, который описан в «Войне и мире» под именем графа Ростова. Его мы не застали в живых, но Николая Ильича, нашего двоюродного брата, я помню весьма смутно в своем детстве. Кажется, он тогда был уже женат. Следовательно, Лев Николаевич приходился нам племянником и был моложе нас только на несколько лет.
Возвращаюсь к своему рассказу.
Лев пробыл с нами весь пост. В то время он далеко не был противником церкви и, видев всех нас говеющими, тоже собрался говеть, что, впрочем, не удалось. Самая ничтожная причина могла изменить его настроение, – и это меня очень огорчало.
После пасхи он собрался в Веве [181] , где у нас было довольно много общих знакомых. Великая княгиня, по моей просьбе, отпустила и меня. Что за чудная поездка и опять какой ряд восхитительных, радостных дней!..
181
Местечко близ Кларана.
Входя на пароход, я заметила в руках у Льва весьма приличный sac de voyage [182] , что меня немало удивило, потому что он всегда был довольно неряшлив в своей наружной обстановке.
– Что это значит? – спрашиваю я с насмешкой. – Такая роскошь вовсе на вас не похожа.
– Как же, – отвечает он пресерьезно, – мне скоро минет 30 лет, и надобно установить лучшие порядки. Вы видите, вот этот мешок со всеми принадлежностями белья и пр.; рассчитан на одну неделю; затем будет другой мешок на целый месяц и, наконец, третий – уже на всю жизнь…
182
Саквояж (франц.).
Шутка шуткой, но в ней была и доля психологической правды. Он постоянно стремился начать жизнь сызнова и, откинув прошлое, как изношенное платье, облечься в чистую хламиду. С какою наивностью мы оба верили тогда в возможность сделаться в один день другим человеком – преобразиться совершенно, с ног до головы, по мановению своего желания. Хотя это было даже несообразно с нашими, уже не совсем юными годами, но мы поддавались самообману с полным убеждением, будучи душевно гораздо моложе наших лет. А между тем какую надобно пройти борьбу, сколько испытать разочарований насчет самого себя, прежде чем увериться в своем бессилии и в невозможности побороть в себе самый ничтожный недостаток, не прибегая к высшей помощи.
Кто-то сказал (кажется, Сократ или Платон): «Одно я знаю, что ничего не знаю» [183] . Хочется прибавить: «И ничего не могу».
Льву было труднее дойти до этой истины. Он чувствовал в себе силу дарования, хотя в то время редко был доволен собою. Боюсь сказать, что под влиянием установившейся всемирной популярности он и поныне работает над собой исключительно своими руками.
Несмотря на различие воспитания и положения, у нас была одна общая черта в характерах. Мы были оба страшные энтузиасты и аналитики, любили искренно добро, но не умели за него приняться правильно. Разбирали себя до тонкости, полагая, что это весьма похвально, а в сущности, анализ только щекотал наше воображение и нисколько не действовал на улучшение жизни. Лев был уже тогда полон отрицаний, но больше по уму, чем по сердцу. Душа его была рождена столько же для веры, сколько для любви, и часто, сам того не сознавая, он это проявлял в различных случаях.
183
Изречение Сократа, нашедшее отзвук и в наследии писателя (Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 2. Ч. 2. Гл. 1 // Полное собрание сочинений. Т. 41. C. 264 и др.).
Разговоры наши клонились большею частью к религиозным темам, но едва ли мы друг друга понимали. Где мне было постигнуть в то время всю многообразность его исключительной природы! Смешно даже подумать о том, как я силилась переделать его на свой лад, а он чуть-чуть не открещивался от моих идеальных теорий, и, кроме бесконечных споров, ничего из этого не выходило, хотя и не мешало нам сблизиться еще теснее.
Но вот мы плывем к Веве, в прелестное майское утро, по зеркальному Женевскому озеру… Остановились на берегу в Pension Perret [184] , где нас кормили до крайности плохо. Лев уверял, что суп там готовился из полевых цветов: «Разве вы не узнаете лиловых колокольчиков, сорванных вами сегодня утром? Вы их бросили, а они ими воспользовались, и мы же будем за них платить!..» За столом с нами сидели три долгозубые, некрасивые англичанки и посматривали на нас как-то враждебно. Легко может статься, что наша неукротимая веселость оскорбляла их великобританскую важность. Впрочем, мы с ним и не засиживались и тотчас после обеда отправились к нашим друзьям, жившим поблизости.
184
Поездка состоялась в апреле 1857 г. (см. дневник от 9-11 апреля ст. ст. 1857 г.). Поселились сначала в пансионе Perret в Кларане.
И какие это все были милые, приятные люди! Княгиня Мещерская, урожденная Карамзина, с мужем, дочерью и сестрою Е. Н. Карамзиной, моей задушевной приятельницей. Затем прелестная и уже немолодая чета Пущиных – Михаил Иванович и Мария Яковлевна, прозванных впоследствии Львом Николаевичем Филемоном и Бавкидою [185] , и, наконец, в виде перца к соусу, милейший седовласый юноша с розовым лицом, Михаил Андреевич Рябинин, общий наш фаворит, очень умный, забавный, неистощимый на выдумки и рассказы.
185
М. И. Пущин – брат декабриста И. И. Пущина; привлекался по делу о декабристах, был лишен дворянского звания, чинов, разжалован в солдаты. Затем участвовал в Турецкой кампании 1828–1829 гг., встречался с Пушкиным. Толстой писал П. В. Анненкову 22 апреля 1857 г. из Кларана: «Пущин этот – прелестный и добродушный человек. Они с женой здесь трогательно милы, и я ужасно рад их соседству» (Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 60. С. 182). Филемоном и Бавкидой (греч. миф.) – примерная чета – Толстой их называет в письме А. А. Толстой от 18 августа 1857 г.