Лабиринт Два. Остается одно: Произвол
Шрифт:
«Ванька голой запряг лошадь, поставил сундук на воз, привез к реке и бросил его в воду. Поп с помещиком насилу выбрались; а Ванька забрал их одежу со всеми деньгами, что в карманах были, и стал со своей женой жить да поживать, да добра наживать, а лиха избывать».
А добрый сказочник — культурный герой, посредник — зачастую выглядит меньшевиком или ренегатом вроде Плеханова.
Заветная сказка особенно чувствительно отзывается на пердеж при ебле. Анальные отношения допустимы, но пердеть и обсираться непозволительно. Это никуда не годится. Всякий раз,
Впрочем, мужской герой тоже рискует попасть в смешное положение, если будет вести себя неосторожно по отношению к жопе. Согласно схеме исполнения желания в сказке «По-собачьи» (34) лакей мечтает отработать дворянскую дочь — красавицу. Лакея сказка недолюбливает, лакей — не солдат, и потому выбирает его как свою потенциальную жертву.
«Пошла она как-то погулять, а лакей идет за ней позади, да думает: эка ловкая штука!»
Желание становится превыше всего, включая страх смерти. В этой безграничной страстности, вплоть до жертвенности, тоже содержится элемент русской ментальности. Страстность повышает важность заветной сказки. Она не занимается ерундой, повествует о самом главном:
«Ничего б, кажись, не желал в свете, только б отработать ее хоть один разок, тогда б и помирать не страшно было!»
Неосторожное слово сорвалось с лакейских губ,
«не вытерпел и сказал потихоньку: «Ах, прекрасная барышня! шаркнуть бы тебя хоть по-собачьи»».
Барышня услышала, дождалась ночи и позвала к себе лакея:
— Ну, коли хотел, так и делай сейчас по-собачьи, не то все папеньке расскажу…
«Вот барыня заворотила подол, стала посреди горницы раком и говорит лакею (казалось бы, сбывается лакейская мечта, но вместо мечты лакей слышит совсем другое. — В.Е.)
— Нагибайся да нюхай, как собаки делают!»
Лакей вступил в зону унижения, превращаясь в собаку: «Холуй нагнулся и понюхал».
— Ну, теперича языком лизни, как собаки лижут!
Лакей исполнил приказ.
— Ну, теперь бегай вокруг меня!
Лакей обежал барышню «разов десяток, да опять пришлось нюхать и лизать ей языком. Что делать? Морщится да нюхает, плюет да лижет!».
На другой вечер повторилось то же самое. По приказу молодой барыни лакей снова «стал ей под жопою нюхать и в пизде лизать».
«Этак долгое время угощала его барышня, да потом сжалилась, легла на постель, заворотила подол спереди, дала ему разок поеть и простила всю вину».
Барышня точно разыграла ситуацию преступления и наказания и вышла из игры великодушной победительницей. Но и лакей в конце концов остался доволен: «Ну, ничего! хоть и полизал да свое взял».
Сама же сказка объяснилась в своем ограничительном, избирательном подходе к сексуальному действию, указала надопустимое и недопустимое, продемонстрировав наивность собственной морали. Лакейское хоть точно определяет границу сказочного фантазма (отрицательное отношение к куннилингусу), за которой кончается мужская победа и начинается его поражение, границу, которая в русской традиции получила устойчивый, многовековой характер.
Вместе с тем, если жопа — погибель, говно есть в некотором роде ценность. В сказке «Первое знакомство жениха с невестой» (20) повествуется о первом ночном свидании молодых. Инициатором становится девка:
— Как же быть-то? ты где, Иванушка, спишь?
— В сенцах.
— А я в амбарушке. Приходи ночью ко мне, так мы с тобой и поговорим ладнее…
Вот пришел Иванушка ночью и лег с Машуткою. Она и спрашивает:
— Шел ли ты мимо гумна?
— Шел.
— А что, видел кучу говна?
— Видел.
— Это я насрала.
Невеста об этом сообщает с гордостью, желая повысить себе цену.
— Ничего — велика!
Удивился. Зауважал. На жениха такая большая куча говна произвела желанное впечатление. Сказка, однако, кончается некоторым недоразумением.
«Проснулась она ночью и ну целовать его в жопу — думала, в лицо, а он как подпустил сытности — девка и говорит: «Ишь, Ваня, от тебя цынгой пахнет!..»»
(Такому сравнению позавидовал бы любой писатель.) Но сказочник не спешит переводить невесту в разряд жертв. Дело молодое. Обозналась. Смешно, но простительно.
Насрать — это также и месть. В сказке «Поп и западня» (39) поп мстит мужику за смерть любимой собаки тем, что срет ему в капкан. Но попу в сказке никогда не везет. Капкан прищемил ему яйца — «он тут же издох» (в слове «издох» — не только враждебное отношение к попу; речь идет о русском отношении к смерти). В сказке «Каков я!» (76), напротив, мужик отомстил обманувшему его попу тем, что насрал ему в шапку.
«Поп сгоряча схватил шапку, что с говном лежала, надел на голову и побежал по деревне искать мужика, а говно из шапки так и плывет по роже: весь обгадился» —
немедленно превратился в жертву.
С попом связана и зоофильская «Сказка о том, как поп родил теленка» (38).
— Ванька! ведь у меня на печи-то теленок, и не знаю, откуда он взялся.
На это поповский батрак отвечает:
— А вот как: помнишь, батюшка, как мы сено клали, мало ли ты бегал за коровами! вот теперь и родил теленка!
Зоофилия выглядит как приговор. К зоофилии принуждают ложных героев. В другой сказке поп, по меркам сказочника, падает, пожалуй, еще ниже: он перепутал сперму мужика, который только что выеб его жену, с яичницей, «взял соли, посолил да и слизал языком». Кроме того, только поп в заветной сказке оправдывает пердеж:
— Что за грех? Я и сам один раз в алтаре пернул. Это ничего, свет! Ступай с Богом!
«А поповская натура, — заключает сказка, — на чужое добро лакома, за чужим угощением обосраться рада» (42).
Фантазм (или сексуальная мечта) в заветной сказке прежде всего связан с исполнением желания имеющимися средствами. Но заветная сказка порой мечтает и о невероятном. Единственный раз, когда она полностью превращается в волшебную, сопряжен с мечтой о «хуе по колена», мечтой, объединяющей мужское и женское население.