Лабиринт Два. Остается одно: Произвол
Шрифт:
Поп спас барина: выставил в окно свой хуй — «вот твоя чесалка!». Дочка бросила барина и бегом в избу.
— Ах, ты, сякая-такая! — напустился на нее поп: — гляди, матка, вить у нее честности-то нет.
Попадья занимает своеобразную позицию: обыгрывает слово «честность», по сути дела, провоцируя инцест:
— Полно, батька, сказала попадья, посмотри сам, да получше.
«Поп долой портки, и давай свою дочь ети: как стало попа забирать — он ржет да кричит: «нет, нет, не потеряла дочка честности…»»
Попадья и далее командует инцестуальной еблей:
— Батька! засунь ей честность-то дальше.
— Небось, матка, не выронит, далеча засунул!
«А дочка еще молоденькая, не умеет поднимать ноги круто.
— Круче, дочка, круче! — кричит попадья.
А поп:
— Ах, матка! так и вся в куче!»
То-то смеха было! И словами поиграли, и дочку выебли. «А поп и доселева живет: дочку с матерью ебет!»
Если запрет инцеста считается признаком, отделяющим культуру от не культуры (с этим, кажется, никто не спорит), то персонажи заветной сказки (да и сам сказочник) находятся в докультурном состоянии дикости.
Авторитет отца-батюшки, самодура и самодержца, расплющивает и сына (12). Сын-дурак захотел жениться «да поспать с женой». Отец: рано. Почему рано?
«Погоди, сынок!.. хуй твой не достает еще до жопы: когда достанет до жопы, в ту пору тебя и женю».
Кажется, и в этот раз такое заявление можно считать потешной метафорой. Но сказка разворачивает метафору в издевательский сюжет: сын поверил отцу и стал
«вытягивать хуй и вот-таки добился он толку, стал хуй его доставать не только до жопы — и через хватает!».
Узнав об этом, отец сказал сыну:
— Ну, сыночек! когда хуй у тебя такой большой вырос, что через жопу хватает, то и женить тебя не для чего; живи холостой, сидя дома, да своим хуем еби себя в жопу.
Предложенный отцом для сына-козла потешный вариант самосодомизма интересен не только как форма перверсии. Это знак неограниченной власти (с легкостью можно представить себе подобные разговоры между старшиной — «отцом» и рядовым — «сыном»).
Однако заветная сказка отнюдь не зареклась хранить верность отцу-самодуру, представлять исключительно его точку зрения. Сказка очень подвижна в своих симпатиях. Она спокойно может отца «продать», обернуться против него, если тот окажется в роли вредителя и сорвет сексуальный акт сына. В «Раззадоренной барыне» (33) сын богатого мужика уже было добился своего, а отец спугнул барыню, и сын напустился на отца:
— Кто просил тебя кричать-то, старый хрен!
Попутно замечу, что обращения в заветной сказке (старый хрен, старый черт, старая кочерга и т. д.) говорят об извечной галантности русских народных нравов; обращают на себя внимание также диалоги мужа и жены:
— Что ты рыло-то воротишь? спросил мужик. Смотри, как бы я те не утер его!
— Поди-кась! твое дело только гадить (43).
И т. д.
Возвращаясь вновь к инцесту, добавлю, он растворен в сказках в разных, в том числе мягких, формах: тетка и племянник из «Бабьих уверток»! (71), несмотря на различные хитрости тетки, в конце концов успешно ебутся на одной печи, прямо рядом с дядей. Возникает и важная тема коллективного, группового секса. Сыграв на разности значений слова «дать», поповский батрак ебет обеих поповн одновременно:
«Тут они обе легли, и работник лихо их отмахал» (46).
Коллективный секс, при котором есть, по крайней мере, зрители, свидетели, очень распространен в заветной сказке:
«— Где же мы ляжем? — спрашивает попадья, — вить здесь нищий сидит!
— Ничего, пусть себе посмотрит! — сказал мужик, положил попадью на кровать и давай ее зудить (вар. сандалить)» (65).
Ебля на людях — это потеха и казнь одновременно, или, точнее, потешная публичная казнь.
Заветная сказка порой оказывается немотивированно, исключительно жестокой.
Тот же батрак, что отъебал обеих поповн, бежит от наказания, в результате разных приключений оказывается в доме вдовы вместе с самим попом, цыганом и другими. Ночью к ней приходит, как водится, любовник. Батрак, который лег у окна, прикидывается вдовой, объясняет любовнику, что в доме чужие люди.
— Ну, миленькая! говорит любовник, нагнись и окошко, хоть мы с тобой поцелуемся!
«Работник поворотился к окну жопою и высунул свою сраку; любовник и поцеловал ее всласть».
После этой невинной шутки работник (под видом вдовы) просит любовника на прощание показать ему хуй:
— Мне хоть в руках его подержать: все как будто будет повеселее.
«Вот он вывалил из штанов на окно свой кляп: «на, милая, полюбуйся!» А батрак взял тот кляп в руки, побаловал-побаловал (игра заветной сказки с гомосексуальным мотивом. — В.Е.), вынул нож из кармана и отхватил у него хуй вместе с мудями. Любовник закричал благим матом — без памяти домой».
Кастрированный любовник так и остался в сказке инкогнито, а работник (который попу еще сует отрезанный хуй вместо колбасы — то есть веселится вовсю) без труда добивается звания героя, которому слушатели сказки отдают свои симпатии, и он «теперя поживает с этой хозяйкою».
В одном из вариантов этой сказки, где работник заменен сапожником, мелькает образ немца:
«Навстречу им немец.
— Здорово, мир дорогою вам, братцы! не примите ль в товарищи?
— Какие мы тебе товарищи: мы русские, а ты немец!»
После этого неудивительно, что «сапожник сцыт немцу прямо в рот, тот падает наземь».
В сказке «Охотник и леший» (25) охотник, ничего не убив, «нарвал орехов и грызет себе». Попадается ему навстречу дедушка-леший. «Дай, говорит, орешков». Он дал ему пулю.
Почему пулю, а не орехи? Зачем охотник так поступает с дедушкой-лешим?
Леший грызет пулю, «никак не сладит и говорит: «я не разгрызу!»» На это охотник — неожиданный поворот действия — ему:
— Да ты выхолощен, или нет?
Видимо, охотнику пришло на ум сравнение орехов и яиц (об этом можно только догадываться).
— Нет!
— То-то и есть. Давай я тебя охолощу, так и станешь грызть орехи.
Леший согласился. Охотник взял — защемил ему хуй и муде между осинами.