Лабиринт фараона
Шрифт:
— Это не одно и то же, — запротестовал врач. — За ним стоял Анахотеп и дергал за ниточки. Томак был куклой, ученой обезьяной. Если он выживет, он будет неспособен управлять государством.
— Я помогу ему, — сказал визирь, глядя на обоих мужчин. — До настоящего времени ни вам, ни мне не приходилось жаловаться на «правление» Анахотепа. Мы процветали, разбогатели. Приход нового номарха может нарушить это прекрасное равновесие.
— Значит, ты думаешь, что я должен его спасти? — недоверчиво спросил врач.
— Попытайся, — проворчал Панахемеб. — В любом случае ничто не указывает на то, что он выживет. Похоже, он отходит.
— Но если он умрет, — простонал верховный жрец Амона, — кого похороним мы в обители вечности? Невозможно похоронить крестьянина с почестями, полагающимися князю Египта. Это было бы немыслимым кощунством. В гробнице надлежит лежать Анахотепу, и только ему. Если мы ошибемся с трупом, боги разгневаются и на нас падет страшное проклятие. Об этом вы подумали?
Панахемеб понурился, ему было не по себе.
— А нельзя ли похоронить их рядом? — предложил он. — Как… братьев?
— Может быть, — сквозь зубы произнес Мене-Птах. — Такое решение приемлемо… Но при условии, что умерли они одновременно.
— Если тот, который в агонии, победит смерть, — заметил врач, — он скажет нам, кто он такой, и тогда будем решать, что делать.
Панахемеб сжал зубы и ничем не выдал своих мыслей.
Как наивен этот врач!
«На месте Томака, преодолев смерть, — подумал он, — я бы поспешил заверить всех, что я Анахотеп. Умело используя помешательство, я бы спокойно окончил свою жизнь на троне. Да, несомненно, я бы во всеуслышание заявил, что Томак мертв».
Он приблизился к ложу, на котором покоились два тела с такими похожими профилями. Внешние отличия были столь незначительными, что ими можно было пренебречь. Возраст постепенно уравнял стариков, придав им поразительное сходство. Черты их лица чем-то неуловимо разнились, но сейчас этого совсем не было заметно, поскольку лежали они рядом. В повседневной жизни тот, кто встречал их одного после другого, не мог бы предположить, что имел дело с двумя различными людьми.
«Потому-то он и запрещал нам поднимать на него глаза, — повторил себе визирь. — А все для того, чтобы черты его лица не отпечатались в нашей памяти».
Его внимание перекинулось на агонизирующего, чье хриплое дыхание становилось все тяжелее.
«Как можно ему доверять? — гневно подумал он. — Как ему поверить, если завтра он откроет глаза и скажет мне: „Да, я Анахотеп, номарх Сетеп-Абу“? Никогда я не смогу избавиться от мысли, что меня, возможно, дурачит проходимец-крестьянин».
Плечи его поникли. Нужно было принимать решение.
— Так и быть, — сказал он, поворачиваясь к врачу, — делай все возможное, чтобы спасти его.
Под строжайшим секретом жрецам было велено подготовить мертвого и опустить в ванну с натроном. Подготовка эта вконец испортила настроение верховному жрецу бога Амона; в глубине души его ужасала мысль о том, что ему придется читать отходную молитву, положенную принцам, над простым рыбаком с Нила.
Умирающего под усиленной охраной поместили в покои номарха. Два дня и две ночи боролся он со смертью. Дворцовый врач не отходил от его изголовья. Диагноз был неутешителен. И тем не менее на рассвете третьего дня человек, возможно бывший Анахотепом, открыл глаза. Он казался смертельно испуганным и явно был не в своем уме. Все сразу заметили, что он не знает, кто он. Он потерял память.
— Такое случается, — объяснил врач визирю. — Я часто наблюдал подобные душевные расстройства у раненных в голову солдат… или у тех, кто долго оставался между жизнью и смертью. Память уходит. Человек, похоже, барахтается в своем прошлом, словно готовясь к некоему возрождению. Я полагаю, это оттого, что он слишком близко приблизился к небесному саду и сорока двум судьям Аменти. Тебе известна ритуальная фраза, которую мертвый должен произнести в этот момент: «Взгляни на мои деяния, лежащие рядом со мной». Я думаю, что мозг усопшего в каком-то смысле освобождается от груза этих деяний, примерно как из мешка вываливают на стол его содержимое… отсюда и потеря памяти. Агонизирующий, к несчастью, не восстановится, прежде чем полностью не пройдет испытания для перехода в мир иной. Тело его возвращается, но его память остается там, у подножия весов, на которых будут взвешивать его сердце. Вот почему человек, находящийся в этой комнате, ничего не помнит. Наши усилия, направленные на его лечение, лишили его прошлого. Может быть, не стоит вмешиваться в ход суда, где он, как кажется, пребывает. Медицина не должна мешать божественным замыслам.
Панахемеб приблизился к ложу и задал вопрос испуганному старику. Больной, на чьих губах еще виден был ожог от яда, оказался неспособен ответить главному визирю. Он не знал уже ни где находится, ни что с ним произошло. Он лишь с любопытством оглядывался, словно впервые видел окружающие его предметы.
Панахемеб взял врача под руку и отвел в дальний угол комнаты.
— Это Томак, — прошептал он. — Я в этом уверен.
— Откуда такая уверенность? — удивился врач.
— Запах… Ты не заметил, что он не пожаловался на запах наших тел после того, как очнулся? Анахотеп не преминул бы сделать это, едва открыв глаза.
Врач поморщился:
— Сожалею, но это ничего не значит. Во-первых, эта так называемая чувствительность к запахам может быть притворной или надуманной. Во-вторых, будь она даже реальной, не исключено, что Анахотеп потерял ее, как и память. Я лечил солдат, которые, выйдя из комы, совершенно преображались. Те, кто любил женщин, стали предпочитать мальчиков, другие, бывшие без ума от пива, стали пить только вино. Бывало и такое, что отличный лучник не мог попасть в мишень, трус становился отважным воином, а благоразумный человек приобретал все мыслимые пороки.
— Чем ты это объяснишь?
— Я считаю, что человек, ступающий на стезю смерти, становится вместилищем неприкаянных душ. Души, бродящие по берегам реки вечности, проникают в него, чтобы возвратиться к живым. И когда наши лекарства благотворно влияют на раненого, все загробные души устремляются в его телесную оболочку и приживаются там. Вот почему у человека появляются черты, которых у него раньше не было… Все дело в душах. А в данном случае душа усопшего, которого мы не знаем, возможно, вошла в тело Анахотепа. Мы кого-то вытащили из потустороннего мира… Кого-то, не имеющего никакого отношения к номарху. Очень уж деликатное это дело — оживлять агонизирующих: они уже совсем рядом с богами. Усердствуя, можно навлечь на себя неприятности.
Врач казался почти напуганным.
Панахемеб инстинктивно повернулся к бледному старику, дрожащему от холода посреди большого ложа из черного дерева. Человек этот уж точно не имел ничего общего с номархом. В нем не чувствовалось ни жестокости, ни властолюбия. Это был обычный старик, слабый, как ребенок.
«Он выжил, — подумал Панахемеб. — Вопрос теперь в том, сможет ли он выполнять свои обязанности».
Мысль о слабом, беззащитном, трясущемся Анахотепе понравилась ему. Его можно показать издали, заставить повторить свои слова.