Лабиринт Осириса

Сассман Пол

Голова Иман поднялась и тут же упала.

– А-а-а… – пробормотала она.

Это была ее единственная реакция на слова детектива.

– Я знаю, что произошло, – продолжал Халифа как можно мягче, стараясь тоном передать, что он не только понимает чувства женщины, но уверен, что ей нечего стыдиться. – Пожалуйста, простите, что я вам напоминаю.

– Вы мне ничего не напоминаете, – ответила Иман. – Напоминать – подразумевает, что я выбросила это событие из головы. Дня не проходит, чтобы я не вспоминала тот вечер. Ни одной минуты. Это всегда живет со мной. Словно не было восьмидесяти лет и все произошло вчера.

Она подняла руку и коснулась кончиками пальцев виска. Халифа потупился. Еще несколько минут назад он считал приезд сюда удачной мыслью. Но теперь, в ее присутствии, больше так не думал.

– Простите, – повторил он. – Я не хотел…

– Вам не в чем извиняться. Они сделали то, что сделали. Мне пришлось научиться с этим жить.

Халифа, должно быть, сильно устал, поскольку смысл фразы Иман не сразу дошел до его сознания. Как раньше и ее слова сочувствия по поводу смерти Али. Он посмотрел на нее и нахмурился.

– Они?

– Те, кто совершил преступление.

– Но, иэ омм [67] , ведь вас… – Детектив не хотел произносить слово «изнасиловал», чтобы не унижать ее, и сказал: – Вас обидел Самюэл Пинскер.

Иман опустила руку. Ее глаза, казалось, пылали в полумраке.

– Их было трое.

Детектив напрягся.

– Трое преступников, которые так и не получили по заслугам. Три зверя, спокойно почивших в своих кроватях, в то время как их жертва…

Иман уронила голову, и в тени Халифа не сумел рассмотреть выражение ее лица. Он проклинал себя за эгоизм – за то, что начал ворошить прошлое и причинил боль старой женщине, чья травма оказалась гораздо глубже, чем он представлял. Если такое, конечно, возможно. Прошло несколько секунд. Он поднялся.

67

О, мать (арабск.) – почтительное обращение к пожилой женщине.

– Мне не надо было являться к вам. Это давнишняя история и меня не касается. Пожалуйста, простите меня. Я ухожу.

Он сделал шаг к двери, но его остановил ее неожиданно твердый голос:

– Останьтесь.

Иман подняла голову и повернулась к нему. Ее лицо было настолько сморщенным, что Халифа подумал: на нем больше морщин, чем кожи.

– Восемьдесят лет я хранила секрет. Настало время сказать правду. Помоги мне, Боже, я бы сделала это раньше, если бы была уверена, что меня выслушают. Но в Египте женщине, особенно крестьянке, не пристало говорить о подобных вещах. А для собственного блага лучше вообще молчать. Но даже если бы я рассказала, это бы ничего не изменило. Мои братья… они были не промах.

Халифа напрягся еще сильнее. Похолодело в животе.

– Аллах-у-акбар! Вы утверждаете, что вас изнасиловали собственные братья?

Он был настолько потрясен, что выразился прямо, оставив в стороне щепетильность. К его удивлению, старая женщина улыбнулась, хотя никогда в жизни ему не приходилось видеть в улыбке так мало веселья, как в этой.

– Никакого изнасилования не было, – проговорила она голосом, не намного громче шипения керосиновой лампы. – Ко мне никто не прикоснулся. Тем более Самюэл Пинскер.

Она произнесла «Сам-оо-эл Пеен-ска» тоном, каким не стала бы говорить о человеке, который жестоко обидел ее. В ее голосе не было горечи, наоборот, нежность, граничащая с почтительностью. Халифа подался вперед.

– Но был же свидетель. Мальчик, который видел…

– Что? Что он видел?

– Как на вас напал Пинскер. – Халифа так и слышал, как шеф Садек описывает эту сцену. – Вы плакали, сопротивлялись…

Иман вздохнула, ее голова слегка подрагивала.

– Видеть, инспектор, не всегда означает понимать. Особенно если окружающее воспринимают глаза ребенка. Если ребенок видит слезы, ему не приходит в голову, что это могут быть слезы радости. Если он видит, что мужчина сжимает в руках женщину, он думает, что мужчина на нее напал. То, что подумал мальчик, было вовсе не тем, что происходило на самом деле.

В ее голосе не было злобы, не было осуждения. Только грусть. Бесконечная грусть. Халифа немного постоял, затем пересек комнату и присел перед ней на корточки. Женщина была настолько высохшей и маленькой, а скамья такой низкой, что даже на корточках он оказался на голову выше ее.

– Что произошло тем вечером, иэ омм?

Иман снова улыбнулась. На этот раз от всей души.

– Что произошло? Замечательная вещь. Мужчина, которого я полюбила, предложил выйти за него замуж. И я согласилась. Это был самый счастливый вечер в моей жизни. Хотя счастье длилось недолго.

Иман вздохнула и склонила голову. Ее взгляд – если это был взгляд – упал на что-то в тени в углу комнаты за плечом детектива. Халифа изо всех сил старался собраться с мыслями, привести их в порядок. Все, что он в последние дни услышал о Пинскере, то, как он его представлял, рассыпалось, словно превращающаяся под пальцами в золу фотография. Опустившись на колени, он взял руки Иман в свои.

– Расскажите, – попросил он. – Пожалуйста, иэ омм. Я хочу понять.

Во дворе снова закричал осел, и этот гортанный, болезненный звук донесся словно из иного мира. Зато в комнате воцарилась такая напряженная тишина, что Халифе почудилось, что он может ее осязать. Бежали секунды, а может, минуты. С тех пор как детектив оказался рядом с этой женщиной, он потерял ощущение времени. Иман медленно высвободила руки, поднесла к его лицу и стала водить кончиками пальцев – по губам, по носу, по щекам, по бровям, по лбу, распознавая его черты, словно читала строки брайлевской печати.

– Вы хороший человек, добрый, – проговорила она. – Я поняла это по вашему голосу, а теперь ощутила на лице. Еще в вас есть боль. И гнев, много гнева. Но доброты больше. Как в Сам-оо-эле. Он был очень хорошим человеком. Лучшим из всех, кого я знала. Наверное, именно вам следует узнать правду.

Иман еще некоторое время трогала его лицо, затем опустила руки и начала рассказ. Пинскер спас ее от братьев. Так это все началось.

Он работал в одной из гробниц на холмах над Старой Курной и, проходя однажды вечером через их деревню, увидел, как ее ударили. Вмешался и в возникшей потасовке так крепко приложил ее брата, что тот потерял сознание. Халифа ясно услышал голос Мэри Дюфресн, будто она сидела с ним рядом: «Он подрался с одним из курнцев и так ударил его, что тот упал без чувств». Потом девушка обнаружила, что Пинскер уже год на нее заглядывался, но, стесняясь своей внешности, боялся подойти.

– Дурачок! – усмехнулась она. – Какая мне разница? Я вижу не то, что снаружи, а то, что внутри. А внутри он был самым красивым мужчиной на свете. Никто не относился ко мне с таким уважением. И с таким достоинством.

Они начали встречаться – слепая крестьянская девушка и англичанин с изуродованным лицом. В эти встречи урывками, в минуты душевной близости их дружба переросла в любовь. Влюбленные тщательно скрывали свои отношения. Даже сегодня отношения между хавага и феллаха если открыто не осуждаются, то уж точно не поощряются. В 1931 году они были немыслимы. Несколько раз, опасаясь за безопасность любимой, Пинскер предлагал прекратить свидания. Но их чувства были слишком сильны, любовь возвышенна, и встречи продолжались.