Лабиринт Скелетов

Редкие уцелевшие фонари перемигивались тусклыми закопчёнными стеклами, а кривые желтые пятна света вместо спокойствия и чувства безопасности вызывали брезгливость и желание с запасом обойти то мерзопакостное содержимое, которое было явлено на всеобщее обозрение этим самым светом. То тут, то там от едва освещенной улицы отходили слепые переулки, в которых что-то копошилось, попискивало и изредка невнятно ругалось. Из черных провалов дверей несло канализацией и застарелым дешевым спиртом.

Шумный проспект с его большими витринами, иллюминацией и вездесущими туристами давно остался позади, уступив место заколоченным окнам, разбитым лампочкам и настороженной тишине окраин. Я уже не был рад, что решил скоротать

Рядом обиженно сопел Кирман, старательно закрывая нос при малейшем движении затхлого воздуха. Я знаю — он потом измучает меня нотациями. Его пугают даже широкие главные улицы. А что уж говорить о сырых, прогнивших окраинах? И я, чтобы хоть как-то загладить вину, поначалу пытался шутить и рассказывал старые несмешные анекдоты. Но все было впустую. В итоге мы шли молча: я обижался на Кирмана за то, что он такой трус, а он на меня — за то, что я такой идиот. Все как обычно.

Пока мы делали вид, что ничего не происходит, и мы находимся если не в центре города, то хотя бы на одной из его милых аккуратных спальных улочек, я не заметил, как мы забрели гораздо глубже, чем мне того хотелось. Фонари стали попадаться реже, зато крысы, уже не таясь, провожали нас недобрым взглядом, масляно посверкивая черными бусинами глаз из-под мусорных баков, а к уже привычному запаху помоев временами примешивался сладковатый душок тлена.

Я поскорее свернул в первый же боковой проход и быстрым шагом направился к проспекту. Бог с ним, с голосом сердца и романтическим бредом — жизнь у меня одна, и я не хочу стать закуской для креджа, или чем-то не угодить местным. Я прибавил хода, а Кирман еще глубже засунул руки в карманы.

Вдруг позади нас раздался крик.

Разбитый кривыми улицами и искаженный расстоянием, он все же был человеческим… женским. У меня по спине пополз холодок, стекая тонкой струйкой от затылка куда-то в область копчика. Я словно прирос к асфальту и не мог двинуться дальше, пока жуткие отзвуки не замолкли в темных проулках. Кто-то потянул меня за рукав, я оглянулся и увидел мертвенно бледное лицо Кирмана. Его губы тряслись, а на штанах расплывалось мокрое пятно. Он настойчиво тянул меня подальше отсюда, что-то бормоча и затравленно озираясь.

Когда я почти убедил себя, что мне померещилось, и что не моего ума это дело, как крик повторился. Это был даже не крик, а вопль отчаяния и безысходности.

И словно какой-то выключатель щелкнул у меня в голове: я выдернул руку из дрожащих пальцев Кирмана, толкнул его в сторону центра и метнулся назад, в черный, беззубый зев переулка. Перескочил через мусорную кучу; обогнул обвалившуюся стену; нырнул в слепую дыру подвала и выбирался через разбитое окно на другой стороне.

Притормозил, чтобы прислушаться.

А голос все метался, пойманный в убогие сети вонючих тупиков и проулков. Теперь уже это были не одиночные крики. Голос кричал почти не переставая: то громче, то чуть тише, перемежаясь грубым хохотом и ругательствами.

Я снова припустил, срезал через окно и, высадив трухлявую дверь, с облегчением понял, что правильно выбрал направление: в старом полуразвалившемся сарае в конце темной улицы мерцал слабый рыжеватый отблеск. Оттуда уже не кричала, а, мне показалось, слабо хрипела женщина, и, забивая ее беспомощные стоны, оживленно ругались несколько мужчин.

Я осторожно, стараясь держаться в тени, подобрался поближе и присел, вздрагивая от каждого шороха. Вдруг дверь распахнулась, и из нее вывалилось три шатающихся фигуры. И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я с ошеломляющей ясностью вдруг понял, что я, без сомнения, самый дурной идиот во всем этом городе. От одного взгляда на этих троих желудок стиснуло спазмом, и я никак не мог решить: то ли меня сейчас стошнит, то ли я упаду в обморок.

Все трое были пьяны, но от того казались еще страшнее. Коренастые, крепкие, кривоногие, с блестящими бритыми головами и уродливыми переломанными ушами, торчащими, как мятые пельмени, на круглых черепах. Один из них повернулся, и мелькнул плоский, переломанный нос. В этот миг я совершенно точно понял, что, если попадусь, кто-то из них оставит меня навсегда лежать здесь, в чужих испражнениях рядом с той несчастной, спасителем которой я себя возомнил.

Я едва успел юркнуть за угол, как они, спотыкаясь и громко икая, прошли в паре шагов от груды щебня, к которой я прилепился. Я задержал дыхание и умолял сердце стучать не так громко или вовсе остановиться. Кровь шумела в голове, а дыхание вырывалось со свистом, не давая расслышать чужие шаги. Я зажмурился и стиснул зубы.

Только бы не заметили!

Но троица прошла мимо, не обратив на меня никакого внимания. Я выждал, пока они отойдут, и на животе, размазывая грязь, подполз к краю кучи. Ущербная желтая луна плеснула мутным светом на три мускулистых силуэта, исчезающие в темном проеме между домами, и, устыдившись, скрылась в плотных коричневатых облаках, похожих на мятые куски ваты, разбросанные неряшливым ребенком по небу.

Подождав еще пару минут для верности, я выполз из своего убежища и, стараясь не делать лишнего шума, перебежал в тень крыльца. Рассохшиеся ступеньки противно заскрипели, и я одним прыжком преодолел оставшееся расстояние и проскользнул в приоткрытую дверь.

Если сказать, что я был поражен, то это будет вранье. Я не сразу даже понял, что увидел, а когда осознал, показалось, будто мне в затылок спустили курок. Желудок снова дернулся.

В дальнем углу небольшой захламленной комнаты бордово переливались угли, наполняя ее теплым неярким светом и отражаясь рыжими искрами на светлых волосах девушки. Она лежала на боку у стены на старом заплесневелом тряпье, как сломанная кукла — в неестественной позе, с безвольно откинутой назад головой, словно ее небрежно, пинком ноги, перевернули да так и бросили: одна рука подмята, и острое плечо больно упирается в каменный пол, а вторая безжизненно вытянулась к огню, и видно было, что под левой грудью у нее какой-то рисунок. Несмотря на то что все ее тело было изуродовано кровоподтеками, ссадинами, а где и настоящими ранами, она была невероятно красива — нереальна, почти совершенна.

Я бы так, наверное, до утра и стоял там, но девушка шевельнулась, и наваждение пропало: я был в полутемной пропахшей табаком и насилием комнате, а передо мной лежала избитая до полусмерти голая девчушка, не понятно, за какие грехи заслужившая такое. Она снова застонала, и я, очнувшись, стащил новую, только сегодня купленную, фуфайку и натянул на девушку. В поисках чего-то еще, чем можно было бы укрыть ее, я оглядел комнату: возле очага валялся старый фонарь и штук пять пустых бутылок местного пойла, под окном догнивали остатки стола, а рядом — и книжного шкафа с раскисшими от сырости книгами; вдоль правой стены было некое подобие лежбища — просиженный развалившийся диван и куча грязных тряпок. Не найдя ничего приличного, я завернул девушку в старое покрывало, прихватил фонарь и, бережно взяв ее на руки, вышел на улицу.

Я только успел сделать несколько шагов и свернуть в тень дома, как снова услышал те самые страшные голоса. Вы можете называть это как хотите — шок, ступор — я знал, что это был обыкновенный страх. Ужас, который приковывает ноги к земле и не дает сдвинуться с места. Единственный выход в город находился там, откуда доносились голоса, а в том проулке, куда я свернул, были лишь голые каменные стены без единого окна и все те же приближающиеся голоса с одной стороны и невысокий жестяной заборчик с другой — хлипкая граница владений креджей.