Шрифт:
ЕСТЬ. Боже, как хочется ЕСТЬ.
Голод гнал меня по вонючим улицам. Не помня себя, я обшаривала затхлые разоренные закоулки, на которых давно уже ничего не осталось, и куда брезговали заходить даже те, кого гнали ото всюду. Я копалась в склизких кучах, переворачивала бессчётные груды битого хлама, руки мои покрылись занозами и ссадинами, и мне не было до этого дела. Я с бессмысленным остервенением переходила от одной кучи к другой, обшаривала пустые, смердящие разложением здания. Иногда мне кто-то встречался, но мы друг друга не замечали, поглощенные каждый своим собственным адом.
В одной
Продышавшись, я вывернулась из-под груды хлама, вобрала палец, который отсекло железом, и снова принялась обшаривать переулки в поисках хоть чего-то съестного.
Но все было тщетно. Помоев давно уже не осталось — их подъели местные отбросы, а то, что можно было достать в разоренных магазинах или подвалах, давно было убрано в надежные хранилища теми, кто посильнее. Или теми, кто достаточно умен, чтобы собрать ватагу и отбить припасы и территорию.
Там, где должен был быть мой желудок, завязался тугой комок и влип в позвоночник. Меня накрыло очередной волной болезненной тошноты, а тело пошло судорогами, растекаясь и утрачивая контроль. Я на мгновение ослепла, завалилась в безымянную лужу, пережидая мгновение слабости. Когда тошнота откатила, я проверила конечности и, убедившись, что контролирую все, поднялась и побрела дальше.
Переходя от угла к углу, от дома к дому, я не заметила, как вышла с гиблых окраин и оказалась на одной из улиц Синего Джо. Я не поняла этого, даже когда мне попался уцелевший мусорный бак. И даже тогда, когда в баке обнаружились съедобные объедки. Я набросилась на невнятную, дурнопахнущую, но СЪЕДОБНУЮ жижу, так будто это была райская манна. Я хватала ее грязными, сбитыми до крови руками и запихивала в рот, а когда жижа кончилась, я засунулась в бак с головой и пальцами соскребла остатки со стен.
А когда и эта еда закончилась, я вдруг сжалась в комок и завыла. Зарыдала, словно пытаясь выблевать обратно свое унижение. Меня трясло. Горло давило судорогой. Я грязными кулаками, перемазанными в той самой отвратительной жиже, размазывала слезы пополам с соплями. А рыдания все не унимались. Всего каких-то полтора года понадобилось мне, чтобы дойти до такого состояния. И это было мне неподвластно. Мне нужна была еда.
Нет, не мне — моему телу.
И всякий раз, когда его топливо заканчивалось, оно гнало меня вперед, лишая разума и воли. Я становилась хуже зверя — жрущая, безмозглая машина. А когда тело получало свое, оставалась я — раздавленная, униженная, сгорающая от отвращения к себе.
И все это было мне неподвластно. Ни то, чем я стала, ни даже решение, стоит ли мне дальше жить такой. Измененное чьей-то жестокой волей тело нельзя было просто убить. Ни ранить себя, ни повеситься, ни даже броситься с крыши я не могла. В моем теле не было ни костей, ни мышц, ни органов. Просто масса. Однородная субстанция, подчиненная моей воле. Я, однако, сохранила память о своем прошлом
Я лежала, скрючившись, в грязном мусорном баке и пыталась вспомнить хоть что-то о том, кто я такая. Но ничего, кроме тех полутора лет, что я выживаю в этих трущобах, не откликалось в моей голове. Моя жизнь стартовала с раздирающей белой вспышки и адской, всепоглощающей боли, которая рвала меня, кажется, целую вечность, а потом пустота.
И ощущение своего тела.
Податливого.
Послушного.
Текучего, как вода, и мягкого, словно слизень.
Тела, которое я раз за разом собираю в человекоподобную конструкцию.
И со временем у меня это получается все лучше. И даже уличные отбросы уже почти не шарахаются при виде меня. Но вот глаза и речь — они никак мне не даются. Я только мычу и пялю свои бесцветные буркалы. И наблюдаю, как шарахаются от меня другие.
Я успокоила рыдания, и теперь просто лежала в баке, заставляя свое тело вспомнить привычную форму. И когда в нескольких шагах послышались голоса, я не обратила на это внимания, поглощенная безрадостными мыслями. Но мысли мои были самым наглым образом прерваны: чьи-то сильные руки бесцеремонно перевернули бак и вытряхнули меня на щербатую мостовую. Я еще не вполне очнулась от голодного гона и потому тело мое тоже не до конца вошло в форму. И когда хозяева улицы, которых я и разглядеть толком не успела, поняли кто перед ними, с воплями отвращения и злобы они набросились на меня и погнали обратно в трущобы.
Кто палками, кто камнями.
Они кидали в меня в всякий мусор, стараясь выбирать что потяжелее, но не решаясь при этом приблизиться и ударить по-настоящему.
Так, под градом ударов, я добежала до трущоб, подволакивая непослушные ноги и для чего-то прикрывая голову, которую к тому времени успела восстановить после гона. В трущобах к банде Синего Джо присоединились местные отбросы, которые тоже никогда не упускали возможности шугануть меня. И все вместе, объединившись и позабыв непримиримую ненависть, они погнали меня дальше по улицам. Улюлюкая и сквернословя, когда удавалось особенно метко запустить камень.
Светлые волосы, которые я почему-то всегда с особенной тщательностью воссоздавала, покрылись густыми подтеками от ссадин на голове. Округлые, бархатные на ощупь (откуда я это помнила?) щеки изодрались, пухлые улыбчивые губы (почему я это знаю? У меня не было повода улыбаться) оказались разбиты чьим-то метким броском и обломки зубов острыми краями царапали язык.
Вот очередной камень ткнулся в лопатку и сбил меня с ног. Я покатилась, обдирая голые плечи и колени, а вслед мне полетели победные выкрики и удвоенный град камней. Я вскочила и рванула вперед, но непослушные ноги разъехались, и я с размаху грохнулась лицом прямо в камни, сминая свой милый курносый носик и остренький подбородок. За спиной снова загоготало, а меня по инерции протащило по мостовой и впечатало в какую-то жестяную конструкцию.