Лабиринт
Шрифт:
– Ну почему?
– Потому! – Он помолчал и спросил вдруг самоуверенно: – У тебя отец кто?
Толик не понял.
– Ну, военное звание у него есть?
– Сержант, – ответил Толик, ничего не подозревая.
– Твой отец сержант, а мой полковник. Вот потому.
Толик ни звука тогда не сказал. Снял с Цыпы свой шлем и ушел домой.
Кончилась их дружба.
Толик об этом не жалел, но не раз сочувствовал Цыпе, когда его перевоспитывала Изольда Павловна, когда он вздрагивал и бледнел, если окликали, когда потел и мучился, отвечая на каждом уроке.
А Женька не переставала предсказывать.
– Иванова? – удивлялась она на переменке. – Маша? Да ей никогда не стать отличницей.
И как ни старалась Маша, она еле плелась среди ударниц.
– Что-то подозрительно тихий ты, Бобров, – обращалась к Толику Женька, и Толик старался на переменках кричать погромче, чтоб не накликать беду.
Толик слушал Женькины заключения, вспоминая бабку, – как говорит она и как говорит потом мама, повторяя ее слова, только чуть по-другому, и ему казалось, что Женька придумывает все это не сама. Что не ее это слова…
Изольды Павловны?.. Нет, Толик не знал этого. Да и как узнаешь? Никак. Не было еще ни разу, чтоб Женька подтвердила это. Толик мог лишь думать, лишь предполагать. И все остальные в классе могли лишь думать.
А пока все слушали внимательно Изольду Павловну, все четко хлопали крышками, когда она входила в класс, глядя над головами учеников, все трепетали перед Изольдой Павловной, все хотели хорошо знать русский язык и литературу и не вызывать гнева классной руководительницы.
Все ждали чего-то, хотя никто не знал – чего.
Ждал и Толик, внимательно прислушиваясь к заключениям Женьки.
Ждал и боялся Изольды Павловны.
И вот однажды, вскоре после того, как отец ушел из дому, Изольда Павловна, гладкая, в зеленом платье с кружевным воротником, вошла в класс и, не глядя ни на кого, сказала, что скоро к ним придут практиканты из педагогического института и что она строго-настрого предупреждает об этом всех своих учеников.
3
Толик словно метнул гранату.
Кинул ее и упал на землю, вжался в нее, закрыл глаза, ожидая, когда раздастся грохот. Но взрыва не было, и он приподнял голову, может, граната холостой оказалась, слава богу? Может, проклятое письмо потерялось где-нибудь на почте, бывает же, в конце концов? Или прочитали его в партийном комитете и порвали – что за ерунда, подумали, мы коммуниста Боброва знаем, он не такой.
Правда, могло быть и по-другому. Ведь отец говорил, что собирается в командировку. Не зря же его не видно. Ведь если бы он был в городе, а на заводе получили письмо, отец давно бы уже разыскал Толика, как от него ни прячься.
А может, совсем и не так? Отец прочитал письмо и знать теперь не хочет своего сына за такое предательство?
«Конечно! Так оно и есть!» – страдал Толик, но в глубине души верил и надеялся, что письмо все-таки пропало. Тысячи, наверное, даже миллионы, писем раскладывают каждый день на почте, – ну может же, может хоть одно потеряться!
Толик все думал и думал о письме, тяготясь своей виной. Черные полукружья прорисовались под глазами. Он мало ел, и от этого ввалились щеки. Мама велела сходить ему в парикмахерскую, но он не мог: он боялся туда пойти, чтобы не встретить отца, – и здорово оброс, так оброс, что, если сунуть пальцы за загривок, можно найти там косицу, которая заезжает за воротник. Жизнь будто остановилась, и Толик словно замерз живьем, как замерзали в доисторические времена древние мамонты. Он сидел, задумавшись, возле окна или брал книгу и часами, не видя строчек, глядел на одну страницу.
Баба Шура сперва ходила по комнате, словно сонная муха, не обращая внимания на Толика и на маму. Мама же вела себя странно – она то плакала, то вдруг уходила из дому. Из окна Толик видел, как мама, вернувшись откуда-то, топталась возле крыльца, словно не решаясь войти, потом поворачивалась, и уходила, и снова возвращалась, будто спорила сама с собой: и надо домой вернуться, и не хочется.
Но время шло, отец не появлялся – не помогло, значит, письмо, – и бабка очнулась. Теперь у них с мамой завелась какая-то тайна, и, входя в комнату из коридора, Толик не раз видел, что они умолкали на полуслове – точь-в-точь как отец с мамой тогда. Только бабка злилась, это сразу было заметно. Она сидела покрасневшая, глазки у нее сужались и прокалывали насквозь стол. Мама же плакала опять, сморкалась, вскакивала, ходила торопливо по комнате. Странно – значит, они не могли договориться. Удивительно просто – бабка не могла уговорить маму. Что-то неладное, непохожее на них обеих.
Однажды вечером, когда Толик сидел у окна, баба Шура засобиралась в магазин. Толик смотрел, как отражается бабка в потемневшем стекле, как копошится, застегивает свою шубу на все крючки. Он смотрел на нее просто так, без всякого интереса – и вдруг насторожился: выходя в коридор, бабка сердито ткнула маму кулачком в бок.
Дверь хлопнула, Толик удивленно обернулся к маме и увидел, как у нее трясутся губы. Толик подумал, мама плачет оттого, что ее ткнула своим острым кулачком бабка, – он по себе знал, как это больно, но мама вдруг подбежала к Толику и упала перед ним на колени.
– Толик, – торопливо проговорила она, – сынок! – И слезы градом покатились из ее глаз.
– Ты что, мама, ты что? – крикнул Толик и попробовал было вскочить на ноги, но мама удержала его. Она прижалась к Толиному плечу и плакала навзрыд – горько и безутешно.
Толик растерянно гладил маму по голове, словно маленькую, говорил какие-то несвязные слова, сам готовый заплакать в любую минуту.
– Толик! – шептала мама сквозь слезы. – Толик, сынок, что же нам делать, что делать? Ушел наш папка, ушел, бросил нас с тобой. Как его вернуть, как вернуть?
Как вернуть? Если бы Толик знал, как вернуть, он бы уже сто раз вернул отца, но разве в этом дело? И вообще – разве виноват отец, что его выгнала бабка с молчаливого согласия мамы?
Мама все плакала, и Толик уже скрипел зубами, чтобы сдержаться, чтобы не завыть по-волчьи – от тоски, от обиды и от бессилия.
– Ну что ты, что? – сказал он дрожащим голосом. – Слезами не поможешь, – повторил чужие слова.
– Да, – ответила мама, поднимая голову. Глаза у нее покраснели от слез, щеки были будто смятые, и вся мама была некрасивая и какая-то жалкая.