Лабиринт
Шрифт:
Серый гель утра заполнял все пространство комнаты, здесь же была тишина, она присутствовала огромным незримым существом, которому подчинялось все вокруг. Я лежал вслушиваясь, но ничто не выдавало себя, не единого звука. Разбитое ото сна тело лежало свинцовой чушкой, что бы подняться требовалось усилие пяти. Превозмогая притяжение я встал на ноги, подошел к окну, улица пульсирующая жизнью двадцать четыре часа была пуста. Утолив жажду лишь третьим стаканом воды, я вышел на улицу. Город был пуст. Пройдя пару кварталов до садового кольца, я не встретил не души. Вернулся в свою комнату, сделал несколько звонков с мобильного - длинные гудки и ничего. Включил телевизор, увидев лишь несколько каналов снега, темноту, и наконец, лицо живого человека. Он сидел молча, глядя в меня. Я переключил несколько каналов, картинка не менялась.
– Что ты чувствуешь?
Вопрос выбил меня из оцепенения
– Твое присутствие здесь не случайно, оно спровоцировано тобой, твоим ощущением тотального одиночества. Ты чувствовал его всегда, будучи окруженным
Я чувствовал поглощающий меня страх и нежелание верить в реальность происходящего. Открыв окно я схватил телевизор и выбросил его на тротуар, от прикосновения с асфальтом он разлетелся на дюжину таких же телевизоров и с каждого экрана на меня смотрел тот же и продолжал задавать вопрос
– Что ты чувствуешь?
Отступив вглубь комнаты, я бесконечно долго стоял, боясь пошевелиться. Из мутного хаоса творящегося в моей голове как спасательный круг всплыла бутылка. Это была припрятанная мной в шкафу бутылка Глинфидиша. Сделав три глотка с горла, я почувствовал обжигающий солодовый взрыв в желудке. Такое приятное и напрасно забытое чувство. Это подтверждало, что я жив и, возможно, что это не сон. Алкоголь стал раскачивать пол под моими ногами, упав на матрас я лежал неподвижно, вспоминая лицо человека из телевизора. Это был он, да, не было сомнений, что это был грек из бара. Едва успев ухватиться за это открытие, я начал сползать в бездну сна.
День ворвался вспышкой внезапно вернувшегося сознания. Прислушиваясь к шуму с улицы вползавшему через открытое окно, я осторожно поднялся с матраса. Улица как всегда была заполнена людьми. Телевизор стоял на месте. Нестерпимо хотелось курить. Жирный бычок с алым следом Настиной помады из пепельницы на кухне пришелся кстати, но этого было недостаточно. Прихватив пиджак, я вышел из дома, сел за столик уличного кафе, заказал кофе, пачку сигарет. Мир вокруг был прежним, тот же смазливый официант, тот же вкус кофе, тот же темп делового центра, поддерживаемый замотивированным обывателем, но что-то было не так. В воздухе витал едва уловимый запах паранойи. На противоположной стороне напротив большой стеклянной витрины, между двух безликих манекенов стоял грек. Он наблюдал за мной. Я закурил, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на него. Время тянулось как в замедленном кадре, грек появлялся и исчезал за проходящими перед ним людьми. В какой-то момент он исчез совсем. Я вскочил, перебежал на ту сторону улицы, его не было, впрочем, я не был уверен, что он был. Заплатив по счету, я вернулся в комнату, налил виски, включил телевизор, с экрана на меня смотрел он. Мое оцепенение продолжалось недолго, вести диалог с моим кошмаром не имело смысла. Вылетев в окно, телевизор упал на проходящего мимо человека, ударом его выбросило на проезжую часть, где в туже секунду по его грудной клетке скрипя тормозами, пролетел автобус. К автобусу стали подбегать люди, раздался душераздирающий крик впечатлительной дамы. Я сделал шаг назад вглубь комнаты, нашел глазами бутылку, взял стакан, налил, сделал глоток. Мозг требовал немедленной анестезии, набирающий обороты кошмар начинал лишать меня остатков рассудка. Вспомнились таблетки Зинаиды Павловны, насыпав в горсть по несколько каждой, я запил их виски и лег на пол. Изучая лепнину потолка, я старался не цепляется за хаотический поток мыслей плевками врывающийся в мое сознание. Мгновение и я стал уходить. Погружаясь в бездну, я успел захватить треск дверного звонка, стук в дверь, голоса незнакомых мне людей, все осталось там, за порогом, а здесь не было ничего.
Все, посредством чего мы привыкли идентифицировать реальность: время, предметы, люди связывающие нас с действительностью, ощущение идентичности, сопричастности к чему-либо отсутствовали в моем новом мире. Здесь я не знал, не помнил никого, кто мог бы напомнить мне кто я и для чего существую. Реальность возникала вокруг меня новым днем, но все в этом дне двигалось по ограниченной орбите, никаких знаков, символов и только один и тот же человек призрак, эта белокурая бестия появлялся, что бы снова исчезнуть. Он был единственной, но неуловимой связью с тем, что мне удалось так беспечно утратить. Он возникал в самых неожиданных местах, больше ничего не говорил и исчезал, растворялся. Каждый день или скорее каждая новая реальность приносили новое событие, новую катастрофу и все снова уходило в бескрайнее ничто, пустоту в которой хаотично двигался атом моего сознания. Каждое новая действительность возникала как новое рождение, все начиналось с чистого листа, оставляя в памяти предыдущие события невероятным сном. Я отчаялся, выйти из этого лабиринта цикличности казалось непозволительной мечтой. И в тот момент, когда я смирился с мыслю, что рассудок мой беспечно утрачен, снова возник он.
Я сидел за столиком кафе, передо мной остывший кофе, в руках незажжённая сигарета. Кто-то коснулся моего плеча. Решив, что это очередной фарс новой действительности, я не предал этому значения.
– Как ты быстро утратил интерес к происходящему.
Голос за спиной был мне не знаком. Я подкурил сигарету, не оглядываясь продолжал ждать. Сзади меня раздался смех, человек откашлялся и произнес.
– Ну что ж...
Он был одет в свитер толстой вязки, изрядно потертые джинсы,
– Не плохой день для этого времени года - прервал он тишину.
Подошел официант, незнакомец заказал чай с бергамотом, снова раскурил табак в трубке и будто кого-то ища, стал вглядываться в прохожих. Быстро потеряв к этому интерес, он перевел взгляд на меня, на его лице появилась улыбка снисхождения.
– Почему из всех возможных сценариев твоей жизни ты избрал именно этот? Твоя жизнь могла пойти по сотне других путей, почему именно этот?
Начало было интригующим, я подкурил потухшую сигарету, устроился поудобней. Он продолжал.
– Почему ты решил, что писать это то, для чего ты создан. В какой-то момент в твоей жизни возник ошибочный путь, так бывает всегда, когда Некто пытается отвести нас от нашего предназначения, и ты, не задумываясь, ступил на путь в никуда. Ты решил, что можешь писать, что тебе есть что сказать человечеству, но это заблуждение, одно из тех заблуждений, к которому нас приводит гордыня. Все, кто хочет писать, чья гордыня подталкивает к этому - утратили связь с реальностью. Посмотри, чем живет этот мир. Литературе в нем уже давно нет места. Литература закончила свое триумфальное шествие в двадцатом веке. Философия стала уходить в девятнадцатом. После Ницше, Шопенгауэра не было создано ни одной стоящей внимание концепции. Двадцатый век был веком литературной агонии, писатели этого века, подобно жвачному животному пережёвывали материал идей, созданный до них Достоевским, Гете. Шекспиром. Все, что можно было создать, сегодня уже создано. За всю историю написано колоссальное количество произведений осветивших все потаенные уголки человеческой природы. Любая новая вещь - повторение чего-то уже созданного. Писать так же нелепо, как продолжать писать стихи о любви, об этом все уже сказано. Посмотри, чем занимаешься ты. Это жалкая пародия на творчество. Что бы начать писать хорошо, тебе необходимо совершить трансцендентальное убийство. Шопенгауэр убил Гегеля, Ницше убил Бога и Шопенгауэра, Керуак убил Гессе, тебе придется убить их всех, а так же Достоевского Миллера и Буковски, но после этого от твоего творчества останется прах, потому, что все твое творчество есть плагиат и чреда заимствований и литературного воровства. Людей, испытывающих интерес к литературе становится все меньше, они рождены в прошлом веке и вымирают. Новому поколению не интересна информация содержащаяся в более чем четырех строчках. В информационном веке в цене лаконичность, пусть даже в ущерб смыслу. Информационный век дал человеку бескрайние возможности в самореализации. Все, кто решил, что он может писать взялся за перо. Все эти созданные в интернете места сборищ графоманов дают возможность высказаться каждому, но весь этот поток информации почти не имеет отношение к истинному творчеству, это по-прежнему подражание, плагиат и литературное воровство, все это убивает литературу и не имеет к ней отношения. Завтра ты можешь проснуться в иной реальности. У тебя есть сотня иных путей, в которых нет литературы. Завтра тебя ждет удачная карьера редактора самой востребованной газеты, уважение, любовь женщины, счастливое отцовство. Завтра ты можешь проснуться успешным адвокатом, пластическим хирургом или девелопером, у тебя будет все, что вызывает уважение в обществе. Ты поднимешься к вершинам социальной пирамиды и уйдешь из жизни в глубокой старости в окружении благодарных потомков, детей, внуков, правнуков, ты возведешь монумент своей личности и на твоем надгробье будет написано "Он прожил долгую жизнь и все сделал правильно".
Последнее вызвало у меня припадок смеха, я не отказывал себе в проявлении чувств. Я привлек к себе внимание посетителей кафе и прохожих. Что в этом субъекте привлекало меня, в тоже время он был отвратителен в своей безапелляционной манере говорить.
Подошел официант с чаем, я заказал двойную бурбона. Задавать вопрос "Кто ты?" казалось неуместным. Что-то мне подсказывало, что я знаю его, но знаю очень давно, это знание пришло ко мне с кровью матери, которое передалось ей от ее матери и так до создания мира. Но это ощущение совершенно не вязалось с моим представлением действительности, отрицающем все теологическое. Принесли мой заказ. Я бросил в бурбон пару льда и закурил следующую.
Был мой черед вставить слово.
– Если ты тот, за кого ты себя выдаешь, то я очень разочарован. Где твоя индивидуальность, творческий подход к делу, о котором так много написано? Ты стал плагиатом самого себя. Сейчас ты не нашел ничего лучше, чем подражать Мефистофелю Фауста. Ты слишком погружен в людское, где всегда в цене были логика и смысл. Что бы начать по-настоящему творить, нужно освободиться от всех человеческих привязанностей. Что бы увидеть предметы под новым углом, мысль должна оторваться от того, что мы называем логикой и смыслом. Но вся твоя деятельность построена на логике присущей обычному человеку, тебе не доступна сила идеи творца. Творец, живущий во имя творчества, а не ради тщеславных побуждений тебе не доступен.