Лабух
Шрифт:
— Ну и чем ты намерен теперь заняться, — спросила Дайана. — Вообще-то у меня есть предложение...
Лабух не ответил. Дайана обиженно пожала плечами и ушла в каюту.
Становилось все прохладней, хотя дирипар перестал набирать высоту и теперь плавно скользил над миром, иногда ныряя во влажную белизну небольших облаков. Город со всеми своими голосами остался далеко внизу и позади, его уже не было слышно, уже не было видно. Мир поворачивался
«Чем заняться? — подумал Лабух. — Я двигаюсь, это само по себе занятие. Я перемещаюсь в пространстве, пусть от точки А до точки Б, но жизненный путь — это и есть ожерелье из таких вот точек. Четки, костяшки счетов, бусинки... И где-то должен быть замочек, удерживающий бусины вместе. Если замок сломан — оно рассыпается, и бусинки событий, не связанные между собой, разлетаются в разные стороны. Но, с другой стороны, для того, чтобы можно было добавить к ожерелью новую бусину, ожерелье непременно должно быть расстегнуто. Так что когда человек добирается до замочка, запирает его и завершает, наконец, свое ожерелье, это значит, что он перестает жить. А вообще, как сказала мне одна цыганка, чтобы куда-то приехать, надо для начала стронуться с места. Вот приедем куда-нибудь, а там посмотрим...»
Лабух постоял еще немного, слушая тихое фырканье винтов, в котором угадывалась некая музыкальная тема. Подумал, не сыграть ли ему концерт для Лабуха и паровых турбин, но потом решил, что времени в перелете будет предостаточно, и оставил эту идею на будущее.
В каюте тихонько зазвучала лютня, и Лабух, вспомнив про Дайану, пошел на музыку.
Дайана, умница и серебряная лютнистка, прощалась с городом. И за себя, и за Лабуха, который, конечно же, так и недопрощался. Одетая в серебряное платье, она сидела на покрытой лиловым атласом кровати с витыми столбиками балдахина. Солнце играло витражами стрельчатого окна каюты, в золотой чаше — чаше Лабуха — матово и спело светились тяжелые виноградные грозди. Массивные кубки, всклень наполненные густым вином, отбрасывали земляничные блики на перепоясанный дубовыми балками потолок. Черная Шер восседала на обтянутой бархатом табуретке, четкая и изящная, словно иероглиф, обозначающий тайну. Дайана негромко напевала балладу, сочиненную некогда Лабухом. Сам Лабух не очень любил эту песню и редко исполнял ее, но сейчас он тихо, так, чтобы не спугнуть прощание, присел на краешек кровати и слушал.
Прощай, мой город, позадиТвои удачи и препоны.Окурок тлеет, как гвоздикаНа черном лацкане перрона.Простимся без обид и споров,Чтоб вспоминалось хорошо.Так тихо, чтоб никто не понял,Не понял, кто из нас ушел.Ты иногда, в сезон бессонниц,Мне свет латунный в душу лей,Сквозь меховые капюшоныТвоих январских фонарей.И где б тебя я ни увидел,И с чьих бы ни кричал ты губ,Я буду рад, как на чужбинеРад даже старому врагу.Так изначала судьбы нашиЕдиной сколоты звездой,Что нам уже не обозначитьГрань между дружбой и враждой.Песня закончилась. Тоненький звук лютневой струны-певуньи еще некоторое время висел в пространстве, связывая Лабуха и Дайану с городом, но понемногу и он истаял. И осталась только дорога, и это было здорово, ибо сказано: «Много музыки на дорогах».
В дверь деликатно постучали.
— Ну что, — деловито осведомился мистер Фриман, возникая в проеме. — Попрощались?
Лабух с Дайаной оторопело кивнули.
— Ну, если попрощались, то самое время выпить пива! — мистер Фриман произнес это таким тоном, словно только что откупорил бочонок столетнего амонтильядо. — Никогда не поверю, что боевые музыканты с утра не хотят пива.
Лабух засмеялся, Дайана фыркнула, отложила лютню, но потом тоже улыбнулась. Черная Шер грациозно перетекла из египетской позы в обыкновенную и облизнулась.
И они пошли пить пиво.
Тем более что из распахнутого под и над ними пространства доносилось:
Drink To Me, Drink To My HealthYou Know I Can't Drink Any MoreDrink To Me, Drink To My HealthYou Know I Can't Drink Any More...Нижний Новгород — Ковров,
апрель 2004 — апрель 2005 г.