Ладога
Шрифт:
Я отвернулся, а Чужак посмотрел, хмыкнул и, как ни в чем не бывало, подошел к Медведю, посохом оборотня огромного с его плеч сбросил, сказал негромко:
– Уводи стаю, Ратмир.
Тот завыл зло, будто человек обиженный, а Чужак его посохом к кустам подпихнул:
– Уходи, пока добром прошу. А коли надобно крови тебе – вон ее возьми. Чай, человечья в ней кровь теперь осталась – волчью с собой на кромку забрала.
Он тело Миланьино ногой к оборотню подтолкнул, ухмыльнулся, зубами белыми из-под капюшона сверкнув:
– На год хватит тебе…
Я с него на волка глаза переводил,
Медведь, от схватки одурев, не раскумекал, кого я привел, обрадовался передышке нежданной и, на спасителя не глядя, кинулся к брату. На руки его подхватил, потянул от беды подальше. Только мертвому все равно, рядом ли бой, вдалеке ли… А Лис мертвым был – лицо синевой отливало…
Оборотни нападать перестали – встряхивались, раны зализывая, ходили возле блазня кругами, косили желтыми глазами и слушали его слова неторопливые. Я в его речи не вслушивался – увидел внезапно себя и тропу, где бой шел, со стороны будто – дрогнуло сердце, испугалось. Страшной картина была: лежали на тропе тела мертвые изувеченные, кровь да клочья шерсти под луной блеском влажным светились, волки огромные с глазами горящими будто тени меж еловых ветвей проскальзывали, а средь них блазень, в старом охабне, лицо скрывающем. Еле сумел я оторваться от зрелища страшного да, взор отведя, наткнулся на тело Славена. Лежал он, головой к дереву привалившись, не дышал вроде.
Неужто из всех, кто в путь дальний отправился, лишь мне да Медведю выжить было суждено?!
Я к Славену бросился, подхватил голову его и услышал с облегчением вздох хриплый, из груди вырвавшийся. А через мгновение он и глаза открыл, поглядел на меня бессмысленно:
– Где я? Сон снился… Явный такой… Оборотень на меня кинулся, схватились мы, покатились, а потом я обо что-то головой ударился, в темноту повалился… А еще…
Он приподнялся, на меня опираясь, увидел оборотней и Чужака меж ними, охнул, уразумев, что вовсе не спал, застонал протяжно, сознание теряя:
– Хитрец…
И повис на мне куклой соломенной. Тут и Медведь разглядел, наконец, кто перед ним стоит, глаза выпучил:
– Чужак?!
А потом вдруг сообразил что-то, подтащил Лиса к блазню, упал перед ним на колени:
– Спаси брата… Ты все можешь – не человек ты… Спаси брата, а там что хочешь со мной делай!
Тот вгляделся в Лисье лицо омертвевшее, ладонь на рану положил:
– Он уже не в моей власти. Хотя… И к оборотням развернулся:
– Найди гриб-дымовик, Ратмир. Взрослый, со спорами. Да не мешкай…
Оборотень, Ратмиром названный, уж от драки отошел – ненависть кровавая в глазах потухла, умно глядел, будто человек. Стая его Миланьино тело в кусты оттащила, возилась там, рвала на куски родственницу мертвую. Да и сам Ратмир, видать, уж крови Миланьиной вкусил – свежим выглядел, сильным, будто и не дрался никогда. Глядел блазню в глаза, а поручение его выполнять не спешил.
– Услуга за услугу, – сказал тот, его нежелание углядев. – Ты мне гриб-дымовик принесешь, а я тебе место назову на кромке, где волчицу свою отыщешь…
Оборотень
Пока тело Лиса на волокушу самодельную укладывали, пока Славена рядом пристраивали да пока через лес в Захонье тащились, казалось мне, будто сплю. Ждал солнышка, думал – выйдет оно, развеет кошмар ночной всполохами рассветными, пробудит от тяжкого сна. Но не суждено, видать, было дождаться его – наоборот, заплакало небо слезинками мелкими, припорошило влагой волосы, потекло за шиворот, кровь и пот смывая…
Коснулся дождь руками туманными Славена, разбудил его. Разбудил, да не совсем – встал Славен на свои ноги и пошел, ни на кого не глядя, будто каженник. Видать, слишком сильно душевная рана его зацепила. Оно и понятно – рос-то у отца за пазухой, как за стеной каменной, а тут сразу навалились беды-несчастья и спрятаться от них не за кого… Хитрец ему будто родной был, вот и плакал Славен о нем, как об отце…
А что самым странным оказалось – не спугнул дождь блазня, на Чужака похожего. Обрисовал под охабнем просторным тело настоящее. Я уж и не знаю, чему больше удивился, чего напугался сильней – того, что блазень нас от смерти бесславной уберег, иль того, что Чужак жив остался и обиду на нас затаил. И чем больше в его телесности убеждался, тем больше боязнь за душу брала. Лишь теперь понимать начал, что сила в нем гуляет ведовская поболее, чем у матери его… А может, и отца-нежитя более… Как был прежде загадкой Сновидицын сын, так ею и остался, разве только куда опасней стал, чем ранее. Недаром, видать, Хитрец ему до самой смерти своей не доверял. Я видел косые взгляды, точно старик знал о нем нечто позорное да гадкое. А может, действительно знал? Только не спасли его ни знания многие, ни мудрость, ни опыт, с годами пришедший.
Запоздалая боль утраты накатила мне на сердце, слезами вылилась… Сбегали они по щекам, капали с губ опухших, сливаясь с дождевой влагой, ползли по шее за ворот рубашки. Второй раз в жизни приходилось мне оплакивать смерть близкого человека. Жаль было Хитреца. Добрый был старик, чуткий, а уж как Славена любил, и вовсе не описать. Лелеял его, точно сына. Тот, кажется, только сейчас понял, кем был для него старый наставник. Понял да сломался, словно душу утопил в Русалочьем озере. Глаза у него остекленели и пальцы в моей ладони застыли холодными бесчувственными льдинками. Смотреть на него и то больно было…
Чужак, не оборачиваясь, бросил через плечо:
– Шевелитесь! Бегун, коли избу ту, где меня сыскал, не припомнишь, то самую бедную сыщи. Там меня дождетесь. А я позже буду – кой с кем еще повстречаться надобно…
Ух, как осмелел ведьмин отпрыск! Пользуется чужой бедой, норов показывает. Кабы не отрешенность Славена, не хорохорился бы он так.
– Лису помоги… – прохрипел Медведь.
– Делай, как сказано, тогда он и жить будет, – отозвался Чужак.
Глупое обещание. Вряд ли Лису хоть чем-то помочь можно было. Душа человека в горле живет, а коли в нем дыра разверстая, так, знать, и душа, птица вольная, уж давно его покинула… Только не станешь же спорить с ведуном… По слову его все делать придется…