Лаг отсчитывает мили (сборник)
Шрифт:
Пошарив под ногами, он находит футшток — длинный тонкий шест — и целится им в страшное пятно. Он остановит мину, отведет ее от борта. Конечно, она может взорваться от прикосновения шеста. Тогда Сергею не уцелеть. Но корабль будет спасен…
От топота ног гремит стальная палуба. Это товарищи занимают места по тревоге. Сергей не один. Рядом друзья.
Вспыхивает прожектор. Ослепительный голубой луч бежит по воде. Вот он ткнулся в подозрительный предмет, вцепился в него.
Выпуклый лоснящийся холмик вдруг шевельнулся, вскинул
Нерпа!
Остолбенел матрос. Вот проклятая! Со злостью он замахивается футштоком. Гладко омытая льдина, на которой лежит животное, уже возле самого борта. В этот миг из-под брюха нерпы выползает белый комочек и тоже смотрит на корабль глазками-бусинками.
Дрогнула рука матроса. Задержав занесенный для удара шест, он бросает его на палубу.
Скользнув вперед, гаснет голубой луч. Вновь наступает темнота и воет встречный ветер.
За спиной смех. Это товарищи смеются над Сергеем. Еще бы! Нет чтобы доложить: «Вижу неизвестный предмет», а сразу бухнул такое… Всех всполошил!
И вдруг Сергей слышит глуховатый голос старшины Михайлова:
— Зря хохочете. Молодец Сивцов: в такой темноте увидел…
— Да, но что увидел? Хороша «плавающая мина»!
— А вы думаете, если бы мы на льдину напоролись, весело было? То-то! А что тревогу напрасно сыграли, не такая уж беда. Лишняя тревога матросу не во вред.
Матросы расходятся с полубака. Покашливая, уходит старшина. Сергей пристально вглядывается в темноту. Ему кажется, что ночь посветлела: сейчас он отчетливо все видит. А в наушниках шлема по-прежнему звучит привычное:
— Зорче смотреть!
Рука товарища
Тяжелая выдалась вахта. Лодку валит с борта на борт. А в нашем пятом отсеке изводят не только качка, но и грохот работающих дизелей, жара, приторный запах горелого соляра. Ничего, выдержал. Теперь еще немного — и придет смена… Я уже протер свою половину двигателя, а Соломатин все копается Горе на него смотреть: еле двигается, лицо желто-зеленое, на белесых бровях, на кончике курносого носа, на подбородке висят капли пота. Я поглядываю на него и злорадствую. Это тебе не заметки в боевой листок строчить!
Сколько крови попортили мне соломатинские заметки! Старшина еще не успеет отчитать за то, что койка плохо прибрана или пуговицы на бушлате потемнели, а в боевом листке уже красуется заметка, и под ней карикатура такая ехидная, что после неделю над тобой смеются. А вчера… Ведь надо же такое написать!
«Наша боевая часть действует как часы и давно бы стала отличной, если бы не отсталые элементы, которые мертвым балластом тянут нас вниз. К примеру, матрос Кузьмин, который чуть ли не ежедневно получает замечания, никак не может стать отличником и не хочет устранять дефекты в своем позорном поведении».
Матрос Кузьмин — это я. Поэтому вам понятно, почему я сейчас ликую,
— Товарищ Кузьмин! — сквозь шум дизеля доносится до меня голос старшины 2-й статьи Синцова. — Надо помочь Соломатину. Он же еле на ногах стоит.
— Не надо. Я сам. — Это Соломатин голосок подает, страдальческий, жалкий.
— Тут нет ему нянек! — ворчливо кидаю я.
Старшина хмурится.
Соломатин тянется ко мне. Глаза испуганные, большие, как плошки. Шипит в самое ухо:
— Разве так отвечают командиру?
Все же взял я ветошь и начал тереть соломатинскую половину дизеля. Это для того, чтобы предстоящую индивидуальную беседу старшины смягчить хоть немного. Вы не знаете нашего старшину 2-й статьи Синцова? Вот попадете к нему в подчинение, тогда поймете, что такое флотская служба.
Нашу работу прерывает сигнал срочного погружения. В шторм этот сигнал для подводников слаще любой музыки. Сейчас уйдем на глубину. Конец качке. Начнется спокойное житье.
Старшина останавливает двигатель. Я лечу к маховику захлопки газоотвода. Мигом закручиваю его до отказа. Все в порядке. Слышно, как зашумела вода, врываясь в балластные цистерны.
И тут в отсеке начинается дождь. Что такое? Оборачиваюсь и вижу: из открытых индикаторных кранов в крышках цилиндров плещут в подволок тугие фонтаны воды и рассыпаются в мелкие брызги. Взъерошенный Соломатин отталкивает меня от маховика, сам хватается за него.
— Кранец ты дубовый, — кричит. — Ты что, потопить нас хочешь?
Он повисает всем телом на маховике, но тот не поддается: завернут на совесть.
Старшина сообщает о случившемся в центральный пост. Лодка всплывает на поверхность, и вновь ее мотает на волне.
— Ты виноват! — тычет мне в грудь Соломатин. — Не проверил, наверное, захлопку. Не зря из «середнячков» не выходишь.
Я колочу себя в грудь, клянусь, что проверял захлопку в базе. Но чувствую: не верят мне. Вот и смена наша пришла. Но нам не до отдыха. Принимаемся осушать дизель. Помогают напарники. И все на меня косятся.
Отрывает нас от работы команда старшины:
— Смирно!
В переборочную дверь, согнувшись, протискивается командир корабля. С разбухшего реглана струится вода. Лицо усталое, сиреневое от холода. За командиром входит инженер-механик.
— Вольно! — говорит командир. Он стягивает мокрые рукавицы, греет руки о металл двигателя. Пытливым взглядом окидывает нас. Объясняет, что с неисправной захлопкой лодка не может погрузиться. Значит, надо лезть в надстройку. Голос командира временами заглушается ударами волн. Теперь, когда дизели молчат, мы даже сквозь толщу прочного корпуса слышим рев шторма.
Сейчас командир вызовет охотников. Все невольно подаются вперед. Трудно там, наверху, опасно. Но разве струсит кто-нибудь из нас? Вот бы меня послали. Показал бы я этому Соломатину, что за человек Кузьмин и у кого сознательности больше.