Лагерь живых
Шрифт:
— У палача все же другая работа… — в разговор вступает Андрей.
— Типа мясо, кровь, боль? Так и хирурги не кончают в штаны при операциях, и стоматологи этому чужды. Даже мясники — и те… Либерал, ни черта в жизни не делавший руками, живет в своем мирке, фэнтезийном. Почитали бы Сансона мемуары… Скучная работа по живому материалу. Человеческий столяр… Так вот я уверен — вся эта эскалация прихотей венцом имеет право на безнаказанное убийство для собственного удовольствия. Вот это — предел мечтаний либералов.
— Думаешь, потому и маньяков защищают так усердно?
— Да, идеал либерала уголовник отмороженный. Потому что бандит взял себе право делать то, что хочет. Либерал пока законов боится, всех этих мусоров, которые развернуться не дают, государства в целом. А уголовниками восхищается и боготворит их.
— Ну, это уж очень…
— Я лично уверен, что все либералы — готовые серийные убийцы, и потому сочувствуют не жертвам, а преступникам. И у меня есть тому свидетельство осязаемое.
— Что, руками можно пощупать?
— И руками тоже. Даже ногами попинать.
— И где?
— А рядом, в скверике у «Дома политкаторжан» стоит здоровенный валун. Мемориальцы наши поставили. Это памятник репрессированным. И что очень характерно, надпись там замечательная: «ЖЕРТВАМ ГУЛАГА».
— И что? В чем тут соль?
— Да в том, что ГУЛАГ — это вся система наказаний в СССР с 1930-х по 1960-е годы. Для всех! А теперь прикинь, сколько там было уголовщины, сколько там было с обывательской точки зрения правильно посаженных и наказанных. И палачей вроде Ягоды и Ежова, и банальных грабителей, убийц, людоедов и маньяков. Но памятник-то поставлен не невинно пострадавшим. Которые тоже за тридцать лет были, а всем. Оптом.
— Тогда что ж либералы начинают так вопить, когда их бандит обидит?
— Чудак человек! Они ж уголовников «своими» считают! Когда вор вора обкрадывает — это ж, по понятиям, западло?
— Эк ты повернул!
— Да как есть. Именно поэтому либералы так свое государство ненавидят. Мешает оно хотения исполнить. Отсюда непримиримая ненависть к ментам, копам, вертухаям и прочим гадам, из-за которых нельзя безнаказанно хапнуть девчонку на улице и три дня неторопливо ее мясничить, пуская слюни от счастья… Отсюда все вопли о свободе и утеснениях оной. Что у нас, что в Европе и Штатах.
— Но менты нередко критиковались справедливо.
— Разумеется. Тоже люди, и ничто человеческое…
— Столкнулся я тут с одним знакомцем, либералом, — глухо говорит Андрей, глядя в сторону.
— И что?
— Ничего…
Что-то не верится мне в это «ничего». Темнит Андрей. Но тормошить его без толку.
Закончив завтрак, совершенно счастливая Ирка обошла стол и уселась Виктору на колени.
— Скажи, что ты меня любишь! — сказала она, глядя сияющими глазами.
— Вот еще, — буркнул Виктор, спихивая ее с колен.
— Ну не порть мне праздник. Скажи!
— Да ну тебя! Отстань!
— Ладно, посидишь у меня на консервах с солониной недельку, по-другому заговоришь. К слову, когда мы будем детей заводить?
Виктор поперхнулся.
— Ты чего? Какие еще дети?
— Обычные человеческие детеныши. По возрасту нам самое время…
Виктор офигел еще сильнее.
— Как ты себе это представляешь? Где мы тут с детьми жить будем? У нас бункер посреди лесов.
— Вот я и толкую — пора завязывать с этой ерундой твоей и перебазироваться в приличное место.
— Да ты совсем крышей съехала!
— Да? А как ты себе представляешь наше житье? Ну, несколько лет — проживем. Паршиво, но проживем.
— Как это паршиво! Ты ж сама говорила, что тут райское место!
— Да. На шашлычки приехать. Ты что, всерьез собираешься тут всю жизнь жить?
— Чем плохо?
— Всем. С той жратвой, что у нас есть, — через год уже цинга будет. Ты ж первый захочешь картошечки, лучка, огурчиков и свежих щей с морковочкой и укропчиком. И чесночок еще, конечно. И жить в землянке на такой природе — быстро радикулитом разживемся.
— Ладно, посадим лук. У меня семена есть.
Витя с определенным недовольством вдруг почувствовал, что сейчас картошечки бы с огурчиками… Но вся еда им выбиралась долголежащая, и картошке тут места не было.
— Огородик разбивать? Ты сам огородом когда-нибудь занимался?
— У меня книжки есть, из инета инфа…
— А я занималась. Так что книжки твои на растопку хороши. Про баню у тебя тоже небось книжки есть?
— Есть. И не скаль зубы!
— Как не скаль, если смех берет. Значит, ты всерьез собираешься в этой землянке так всю жизнь и сидеть? До старости. Если доживем. Так?
— Так! — по возможности твердо ответил Виктор, хотя почему-то сейчас его идея как-то померкла и поблекла в собственных глазах.
— Супер! И огородик разобьем. И баньку из трех досок построишь. Загляденье.
— Чем плохо? — ощетинился Виктор.
— А всем. Жить надо — в доме, огород разбивать там, где удобно, а не посреди леса пластаться. Тоже мне Робинзон Крузо нашелся. И мыться в бане нормальной, а не в мисочке кружкой. УАЗ твой если сломается, что дальше делать будем? Зимой, например. Ты знаешь, сколько на зиму дров надо? Я знаю, сама из деревни. Да мы с тобой зимой поубиваем друг друга — хрен ты куда нос высунешь отсюда по метровому-то снегу. Значит, как два немытых медведя в одной берлоге шариться будем. И ради чего? Будешь строить тут хутор — а зачем? Неподалеку Ольховка, там уже три года, как бабка Арина померла, все дома заколоченные стоят. Мост еще в прошлом году развалился — хрен кто доберется. Помнишь, как мы в июле корячились с бродом?
Виктор промолчал. Конечно, помнил. Долго корячились. После этого он и поставил на УАЗ отличную лебедку. Теперь ему оставалось только объяснить себе — почему, когда он завяз сегодня, ему эта лебедка в голову не пришла. И вторая мысль — лишь бы Ирка лебедку эту не вспо…
— А теперь и лебедка есть, так что через брод можно ласточкой летать. Кстати, муженек, что ты сегодня ее не использовал?
— Решил, что нельзя тебя одну оставлять, дуру такую! Вот и вернулся!
— Ты такой милый! Я так и подумала! — Ирка тут же оказалась снова на Витькиных коленях и полезла целоваться…