Ланселот
Шрифт:
Запихав нож и фонарик обратно в карманы охотничьей куртки, я взял две керосиновые лампы и в темноте пошел наверх.
В верхнем коридоре царила кромешная тьма. Но я там каждый дюйм знал. Не доходя, по моим расчетам, примерно фута до старого массивного кресла, я поставил лампы и протянул руку — и точно, кресло на месте. Прислушался. Не было слышно ни звука, если не считать приглушенного завывания ветра да поскрипывания балок на чердаке, словно Бель-Айл плыл в бушующем океане. Где-то лопнуло и посыпалось оконное стекло. В спальнях было тихо.
Я обошел все двери — комнат Троя, Марго и Рейни. У двери Рейни я расслышал какое-то бормотание, добавлявшее свои обертоны к вою ветра. Из щели лился слабый водянистый свет.
На ощупь я прошел вдоль стены, пока мне не попалась отдушина кондиционера. Рукой я ничего не почувствовал, но, когда приблизил лицо, на щеку повеяло холодом. Запаха не было. С тем же успехом это мог быть воздух.
Я довольно долго пробыл у двери Рейни. Не помню, прислушивался я, размышлял или стоял просто так. Помню только, что я простоял там не меньше двадцати минут, не чувствуя усталости, расслабившись и отмечая все свои ощущения. Мое сердце билось медленно, дыхание было глубже чем обычно — может, из-за низкого давления атмосферы? Ветер шумел негромко, как морская раковина, приставленная к уху. Стекловата начинала покалывать шею.
Потом, выждав еще тридцать секунд, я открыл дверь. Я настолько хорошо знал каждый дюйм, каждую причуду Бель-Айла, что, поворачивая серебряную ручку, машинально приподнял дверь, так как она осела на петлях и без этого защелка отводилась с трудом.
Дверь я открывал со скоростью приблизительно дюйм в пять секунд. Сначала я увидел антикварный шифоньер, стоявший рядом с камином, затем край кровати. Свет, скорее всего, шел от походного фонаря на батарейках, поставленного на пол, расходился лучами, как на детском рисунке.
Однажды несколько лет назад, проходя по коридору, я услышал, как Элджин показывает эту спальню группе мичиганцев. «Этот шифоньер был опечатан еще до гражданской войны». Для Элджина это было чудом, и туристам тоже нравилось, а я даже не задумывался, что внутри хранится пойманный кусочек воздуха 1850 года. У Элджина был вкус к легендам. «На этих шариках от бибилоки до сих пор сохранились отпечатки пальцев генерала Борегарда». Бибилоки? Какой бибилоки? А, он имел в виду бильбоке — старинную, давно забытую игру.
Дверь открывалась бесшумно. Даже если она и издавала какие-то звуки, их не было слышно. Ветер за закрытыми окнами шумел, как штормовой прибой.
Фонарь стоял не на полу, а на прикроватном столике, испуская тусклый конус света.
На кровати, лицом в подушку, лежал обнаженный Трой Дан.
Рейни стояла у окна, хотя ставни были закрыты и заперты. В щелях промелькивали желтые отблески молний. На ней была короткая, едва до бедер, ночная рубашка — «комбинация»? Голые ноги коротковаты, но, ничего не скажешь — красивы. Она походила на четырнадцатилетнюю девочку, которая двенадцать часов кряду танцевала.
Я думал, что, бесшумно появившись, испугаю ее, но она обернулась с таким видом, словно я стоял там всегда.
— Правда, здорово?
— Что — здорово?
— Ураган.
— Да. — Сквозь ставни видны были лишь белеющие изломами сучьев гнущиеся дубы.
— Только посмотрите на этого идиота. Вырубился. Передознулся. Когда на улице такая красотища.
— У него это как — пройдет?
— Конечно. К сожалению.
Я заметил, что она тоже пьяна и тоже явно не от алкоголя. Она стояла совсем рядом, и от ее дыхания несло какой-то химической сладостью. Речь ее не была заторможенной, но голос стал почему-то низким и рокочущим. Глаза отблескивали золотом в свете молний. Об интоксикации говорила разве что ее неспособность чему-нибудь удивляться. Что ни случись, она примет это со слабеньким, беспечным любопытством, даже если бы вместо меня в комнате появился генерал Борегард.
— Ты знал, что я за тобой бегаю?
— Что? — переспросил я, приставляя к уху ладонь из-за шума ветра.
— Ну, в смысле, когда девушка за кем-то бегает…
— В самом деле?
— Какой ты глупый! Особенно когда вокруг вот это все… — она неопределенно махнула рукой в сторону коридора (нет, она именно пьяна, даже качается, но, главное, отупевшая, в состоянии какого-то безразличия, когда нет разницы то или это, так или эдак, и обо всем можно всё и всем сказать таким вот рокочущим баском).
Она схватила меня за пряжку ремня, запустила под нее пальцы и зачем-то слегка подергала.
— Неужто не замечал?
— Не замечал — что? — я посмотрел в ее золотые глаза.
Ее плавающий золотой взгляд безразлично переходил с меня на Троя, с Троя на ураган за окном.
— Это что-то. — Сквозь ставни я видел большую белую выемку на одном из стволов, откуда только что выломало сук. — Неужели тебя от этого не ведет?
— Куда?
— Ко мне, — дремотно произнесла она, словно звякнул деревенский колокол. Она обняла меня за талию, сцепила за моей спиной руки и с неожиданной силой стиснула. — Ты, как большая мама.
Я привлек ее к себе. Она была словно ребенок, только объемистее, словно объемистый ребенок.
— Давай ляжем, — сказала она, капризно дергая меня за пряжку. — Я спать хочу.
— Ложитесь, — рассеянно ответил я. Вспомнил, что мне еще надо кое-что сделать.
— Что ты там делаешь? — спросила она уже из постели.
— Мне не нравится этот свет, — ответил я и приподнял походный фонарь, испускавший слабый беловатый луч. Керосиновая лампа была на месте, стояла на полу.
— Ой, керосиновая лампа! — Лежа, она медленно и беззвучно захлопала в ладоши. — Только не тяни.
Перед тем как зажечь лампу, я глянул на отдушину кондиционера. Она зияла высоко под потолком. Рукой я мог бы до нее дотянуться, но почувствовать газ — это вряд ли. Щека чувствительнее. Я присел напротив отдушины в углу у лампы, снял с нее стекло, достал спичку и посмотрел на скрытый во мраке потолок. Холодный воздух опускается. Метан поднимается. Я зажег спичку. Ничего не произошло. Я поджег фитиль и снова надел ламповое стекло. Мягкий желтоватый свет распустился как цветок, заполнив комнату.