Лапландия. Карелия. Россия

Кастрен Матиас Алексантери

Скажу здесь, кстати, несколько слов о языческих веро­ваниях самоедов. О Нуме, или Илеумбаэрте, самоеды рас­сказывают почти то же, что в финских песнях говорится об Укко. Он царствует в воздухе и посылает оттуда гром и молнию, дождь и снег, бурю и непогоду. Его часто смеши­вают с видимым небом, которое также называется нум, звез­ды почитаются частями Нума и называются н у м г и, т.е. Нуму принадлежащие. Радуга, как видно из ее названия н у м б а н у, слывет каймой ризы Нума. Солнце тоже че­ствуется как Нум, или Илебеамбаертье. На рассвете самоед выходит из своего чума и, обратившись к солнцу, молится словами: «Когда ты, Илибеамбаертье, поднимаешься, то и я поднимаюсь»; то же делает он при захождении его, гово­ря: «Когда ты, Илебеамбаертье, заходишь, так и я иду от­дыхать». От иных самоедов я слышал, что и земля, и море, и вся природа — тоже Нум. Другие, напротив, вероятно, вследствие влияния христианства, считают его Творцом мира, полагают, что он правит им и посылает счастье и благосостояние, оленей, лисиц и всякого рода богатства. Он же охраняет оленей от диких зверей, отчего и называется также Илибеамбаертье, т.е. хранитель стад. Он знает и ви­дит все, что совершается на земле. Когда люди делают доб­рое, он посылает им оленей, хороший лов, удачу во всем, продолжает их жизнь и т.д. Если же, напротив, видит, что они грешат, он насылает им бедность, несчастье и прежде­временную смерть. По отсутствии ясного понятия о буду­щей жизни самоеды верят, что добро и зло получают долж­ное возмездие во время самой жизни. Оттого у них безгра­ничное отвращение от греха (хаебеа) и от дурных дел, осо­бенно от

смертоубийства, воровства, клятвопреступления и прелюбодеяния. Хотя они и преданы пьянству, чрезмерную невоздержанность считают, однако ж, грехом и празднич­ные дни называют днями греха (хебида ялеа), вероятно, потому, что на тундре вошло в обычай по воскресеньям и праздникам сильно пьянствовать. Нум наказывает за убий­ство и клятвопреступление смертью, за воровство — бедно­стью, за прелюбодеяние — неблагополучными родами и т.п.

Кроме Нума, самоеды чествуют еще домашних богов, фетишей, или так называемых хахе [41] ; им они передают свои желания и потребности, их помощи и содействия просят они при всяком предприятии, особенно отправляясь на лов­лю. Хахе и тадебции одинаково второстепенные божества, подвластные Нуму; тадебции — духи, показывающиеся толь­ко одним тадибеям, тогда как хахе — видимые идолы, к которым могут обращаться все, не посвященные даже в та­инства чародейства. Эти хахе или искусственные, или есте­ственные произведения. К последнему разряду относятся необыкновенные камни, деревья и другие редкие порожде­ния природы; нашел самоед такую, по его понятиям, год­ную в идолы редкость, он обвертывает ее пестрыми лента­ми и лоскутьями и возит с собой всюду. У самоедов-идоло­поклонников есть особенные для этих фетишей сани, назы­ваемые хахен-ган. Если идол велик и не укладывается в сани, он считается общественным, народным божеством; на острове Вайгач таких народных идолов много, и все они из камней и скал [42] . Главный находится посреди острова и на­зывается я иеру хахе, т.е. хахе — владыка земли. Это ог­ромный камень, лежащий вблизи пещеры. Рассказывают, что в древности этого камня здесь не было, и никто не зна­ет, когда и кем он сюда занесен; форма его похожа на чело­века, за исключением головы, которая слишком заострена. По этому образцу, говорит предание, самоеды стали делать идолов различных размеров из дерева, они называют их с ъ я д е я м и [43] , потому что у них человеческое лицо (съя). Эти идолы, представляющие и богов, и богинь, одеты по-самоедски, обвешены и изукрашены всякого рода лентами и яркими лоскутьями. Встречаются, впрочем, на местах, где самоеды производят ловы, и голые идолы, всегда обра­щенные лицом к западу.

41

Хахе (хэхэ) — семейные и личные идолы у ненцев, хранящиеся на специальных священных нартах (см. прим. № 61).

42

Иславин говорит, что на острове Вайгач находится 20 истуканов, что, кроме того, был еще один деревянный, сожженный в 1827 году мисси­онерами.

43

Сядеи — антропоморфные изображения духов (как правило, из дерева), устанавливаемые ненцами на родовых или коллективных священных местах. Могут иметь высоту до 2 метров. Перед сядеями регулярно, несколько раз в год, совершали жертвоприношения с закланием оленя.

По недостатку дерева самоеды делают себе идолов из зем­ли и из снега, и они также называются общим именем хахе. Эти, и по преимуществу снежные, делают на короткое время для какого-нибудь особенного случая, например, для прися­ги. Этот религиозный обряд часто употребляется у некреще­ных самоедов. Если такого самоеда обокрадут и он имеет на кого-нибудь подозрение, то призывает подозреваемого к при­сяге. Он делает тогда хахе из камня, дерева, земли или сне­га, приводит к нему своего противника, закалывает собаку, разбивает сделанный им истукан и говорит, обращаясь к тому, кого подозревает в покраже: «Если ты украл, то погибни, как эта собака». Этой клятвы самоеды боятся так, что дей­ствительный вор скорее сознается, чем допустит до нее. Иног­да вместо хахе употребляют при этом обряде морду медведя, которую разрезывают в куски, и это почитается еще страш­нейшим, потому что, по понятиям самоедов, медведь также божество, и гораздо могущественнейшее хахе. Эта присяга чаще всего употребляется при покраже, но ею пользуются и при других случаях. Необращенным самоедам дозволяется в судах присягать по-своему.

Жертвоприношение всегда необходимо, когда призы­вают на помощь хахе или съядея. Если просят только счас­тливого лова, то жертву может приносить всякий; если дело важнее, то должен присутствовать и совершать жертвопри­ношение тадибей. Обряд этот совершается несколько раз­лично в различных местах и различными тадибеями. Мне сказывали, что в иных местах тадибей, поставив на землю хахе, втыкает перед ним прут с привязанной к верхнему концу его красной лентой. За сим тадибей садится перед прутом, обратясь лицом к идолу, барабанит и поет песню, которой молит за просящего. Через несколько времени (ве­роятно, вследствие какого-нибудь фокуса тадибея) лента, привязанная к пруту, начинает колебаться, что для зрите­ля служит удостоверением, что хахе говорит с тадибеем. Речь эту тадибей толкует просителю, содержание ее обык­новенно одно и то же: хахе обещает исполнить просьбу под условием, что ему принесут в жертву молодого оленя (сам­ца или самку), теленка и т.п. Нередко случается, что про­ситель начинает торговаться со своим божеством и предла­гает корову вместо требуемого быка, теленка вместо коро­вы или просит отсрочить, подождать, и божество, смотря по тому, в чем дело, соглашается или отказывает. Перед приступом к жертвоприношению все женщины удаляются, приводят оленя, и тадибей умерщвляет его перед идолом. Голову, рога и даже кожу развешивают на дереве перед хахе, тадибей обмазывает кровью оленя лицо идола и бросает не­сколько оленьего жира на огонь. Только это и выпадает на долю божества, все остальное съедает тадибей вместе с при­сутствующими при жертвоприношении. При еде остерега­ются только, чтоб не закапать платья кровью, потому что это считается грехом и дурным знаком. Сделав этот крат­кий очерк внутренней жизни самоедов, отправимся далее, чтоб познакомиться с их внешней жизнью, насколько это возможно на длинном пути (в 700 верст) по пустынным тун­драм, Канинской и Тиманской, до Пустозерска — русского селения при устье реки Печоры. На этом пути мы должны наперед отказаться ото всех житейских удобств: нам при­дется останавливаться иногда посреди тундры, под откры­тым небом, иногда в жалком чуме самоеда, иногда в тесной избе русского поселенца, где снег сыплется сквозь стенные скважины, где ветер задувает зажженный огонь, и где от холода может защищать только одна волчья шуба. Но уче­ный путешественник не должен забывать своей цели, не должен жертвовать ею для внешних удобств. Мы постара­емся совестливо исполнить нашу обязанность.

Я забыл сказать, что становой пристав, о котором выше сего была речь, подарил мне при отъезде моем из Сомжи оленьи санки с рогожным верхом. В эти санки утром во второй половине декабря самоед впряг четырех бодрых оле­ней, столько же впряг он и в свои открытые сани. Затем, привязав одного из моих оленей к задку своих саней длин­ным ремнем, он уселся в них, взял в одну руку вожжу, а в другую длинную палку, которой дал по толчку каждому из оленей, и мы быстро понеслись вперед. Дорога наша идет прямо на север, и перед нами расстилается неизмеримая равнина Канинской тундры. Она почти так же нага и бед­на, как и мать ее, — море, восточный берег которого был виден. Если бы услужливый ветер не сметал снег, посылае­мый благим небом на эту мрачную землю, то можно было бы сомневаться, на какой стихии находишься. Только из­редка встречается кое-где реденький ельник, который здеш­ние русские называют заимствованным у финнов словом м ъ я н д a (Manty). Чаще попадается густой ивовый кус­тарник, который русские зовут зырянским словом ёра (jora). Он обыкновенно указывает на присутствие маленького ру­чья, тихо пробирающегося по ровной тундре. Вглядываясь тщательнее, везде можно открыть небольшие возвышеннос­ти, из которых многие по наружности походят на лапонские скалы, но зимой они едва заметны, ибо все углубления вокруг наполнены снегом. Там, где такая неровность хоть несколько возвышается над поверхностью, там почва или обнажена совершенно, или покрыта только тонким, но креп­ким снежным черепком, сквозь трещины которого проби­вается частый олений мох. Вот все, что я мог заметить, едучи из Сомжи, в продолжение нескольких часов внима­тельного осматривания местности. Земля была пуста и пус­тынна, почти как при начале творения мира, и само небо было мрачно. Мы ехали довольно быстро, пошел снег, ям­щик в полголоса тянул какую-то однообразную песню.

Наконец показался чум. Он принадлежал отцу моего ямщика. Когда мы подъехали, хозяин с хозяйкой вышли, чтоб нас встретить. Я с намерением оставался в санях, чтоб узнать, каким образом нас примут. Я ожидал, что по край­ней мере получу приглашение войти в чум, но я ждал на­прасно. Самоеды стояли неподвижно: муж не сводил с меня прищуренных глаз своих, жена посматривала то на меня, то на мужа, ямщик медленно отпрягал своих оленей, кон­чив это, он подошел к своим родителям и приветствовал их словом: «Торова» (от русского слова «здорово»). «Торова», — отвечали ему в один голос отец и мать, тем и закончи­лась их беседа. Тогда и я подошел к моим молчаливым хо­зяевам и, по примеру моего ямщика, приветствовал их так­же словом «Торова» и получил тот же ответ. Затем опять последовала пауза, которую я, наконец, прервал приказа­нием заложить мне свежих оленей.

Я подошел к чуму и заглянул в отверстие, служившее дверью: там было темно, как в могиле. Я попросил хозяйку развести огонь и вошел в чум, твердо уверенный, что меня не оставят в темноте. Но и в этом ошибся. Я повторил мое приказание, и снова без успеха. Ощупью ходя по шалашу, наткнулся я на кучу хвороста, свалил ее всю на очаг, зажег серную спичку и развел яркий огонь. Тут только заметил я девушку, которая, забившись в дальний угол, с жадностью теребила и рвала зубами большой кусок мерзлого сырого мяса, причем работала и головой так, что волосы в диком беспорядке развевались около окровавленного лица ее. На меня она поглядывала по временам украдкой с выражени­ем сильного страха, почти отчаяния. Но вдруг выражение лица ее изменилось. Положив в сторону кусок мяса, она привела волосы в порядок, вытерла лицо, глаза сияли радо­стью. Кто бы подумал, что такая безделица, как заблестев­шая перед огнем табакерка, могла произвести столь вели­кую перемену в душе человека! Между тем как девушка, очарованная блеском моей табакерки, сидела еще в углу, вошли остальные члены семьи и разместились перед огнем. Сын сел подле меня, по левую сторону очага; мать и отец, по обычаю, заняли правую. Девушка вышла из своего угла и уселась подле матери, чтоб лучше рассмотреть табакерку. Таким образом мы составили кружок и сидели в глубочай­шем молчании, нарушаемом только треском огня. Наконец девушка прервала общее безмолвие: она заметила кольцо на моем пальце, и у нее вырвалось непонятное для меня восклицание. Потом тотчас же стала расспрашивать меня через мать свою, что бы я взял за кольцо, если бы кто захо­тел купить его? Я отвечал, что кольцо может быть продано только за сердце хорошенькой самоедки, и девушка снова удалилась в свой темный угол.

Между тем ямщик вынул из-за пазухи бутылку с вод­кой, налил себе порядочное количество в деревянную чаш­ку, опорожнил ее разом и потом передал отцу чашку и бу­тылку. Отец не стал отговариваться, влил в себя полную чашку и возвратил бутылку сыну. За сим, закусывая сы­рой олениной, они продолжали пить, покуда не выпили всю бутылку. Мать смотрела на все это с грустью и беспокой­ством, она молчала, но тем трогательнее говорили ее глаза. Это не тронуло, однако ж, сына, он преспокойно выпил сам последние капли. Раздосадованный такой холодностью, я велел принести свой дорожный погребец и начал угощать хозяйку. Тут все приняло другой вид: отец и сын, бросив­шись к моим ногам, стали умолять меня, чтоб я и им дал хотя один глоток моей «отличной водки». «Негодяи! — крик­нул я на них. — Не стыдно ли вам вымаливать водку у постороннего, когда вы сами ни одной капли не дали той, которая вам всех ближе? Я угощаю хозяйку только по ми­лости вашего жестокосердия. Ты, бесстыднейший из сыно­вей, ты и теперь ешь хлеб твоих родителей — так было и во всю жизнь твою — и считаешь, что мать твоя не заслужила чарки водки!». — «Кто же мать моя?» — спросил остолбеневший ямщик. «Разве она не мать тебе?» — спросил я, указывая на хозяйку. «Это не мать», — был короткий от­вет ямщика. Тогда я спросил хозяина, что ж, она разве не жена его? Сперва он ответил отрицательно, потом утверди­тельно. Я уже готов был составить себе весьма невыгодное понятие о супружеских отношениях самоедов, но, когда стал расспрашивать подробнее, ямщик сказал мне: «Мы не хри­стиане, не веруем в русского Бога, у нас своя вера, и нам позволяется брать жен столько, сколько нам угодно. Из них первая уважается, однако ж, более других, я родился от первой жены, не от этой. Если бы моя мать была здесь, то я непременно дал бы ей водки, но тот, у кого только пятнад­цать оленей, тот не может угощать всю семью». Несколько смягченный этим объяснением, я дал и отцу, и сыну по рюмке водки, но с условием, чтоб тотчас же запрягли оле­ней. Выканючив у меня еще по рюмке, они поднялись, на­конец, и вышли из чума, согнали оленей при помощи собак в одно стадо, обвели его веревкой и, выбрав восемь, запряг­ли в каждые сани по четыре. Мы уж были готовы отпра­виться, когда хозяин попросил еще водки себе и жене сво­ей. «За что мне поить тебя?» — спросил я его. «Ведь ты едешь на моих оленях», — отвечал он. «За это я плачу тебе прогоны», — возразил я. «Я дал тебе хороших оленей», — заметил он. «А сын твой везет плохо», — сказал я. «Так не давай ему водки», — был отцовский совет самоеда. Корот­ко, я вынужден был дать хозяину и хозяйке еще по рюмке. Затем мы отправились, на пути нас застигли темь и метель, и после многих неприятностей мы добрались, наконец, но­чью до деревни Нес. Она в шестидесяти верстах от Сомжи и в ста верстах от Мезени.

Деревня Нес лежит при реке того же имени, верстах в пятнадцати от впадения ее в Белое море. Она состоит из бедных избушек, в которых живет несколько мещан, запи­санных в Мезени. Их отцы поселились здесь с целью попра­вить свое расстроенное состояние выгодной торговлей с са­моедами, но торговля эта упала, потому что в настоящее время само правительство доставляет самоедам муку, соль, порох и свинец по весьма сходным ценам. Еще более повре­дило переселенцам следующее обстоятельство. В старину производилась в Несе продажа водки, и деревня эта служи­ла сборным местом для всех канинских самоедов. В 1825 году прислали сюда миссионеров для обращения самоедов в христианскую веру. Действия их увенчались успехом, если об успехе судить по числу окрещенных. Для упрочения это­го благого дела нужно было снабдить самоедов церквами и священниками, и в каждой из трех тундр выстроили по церкви: в Большеземельской — на реке Колве, в Канинской — в деревне Нес, в Тиманской — на реке Пёше. Две первые построены в 1831 году, последняя — в 1833-м. Вскоре после освящения канинской церкви винную торговлю по весьма понятным причинам перевели из Неса в деревню Сомжу. С этого времени самоеды редко посещают Нес. Они собираются теперь в Сомже, и тамошние крестьяне присво­или себе почти всю торговлю, которая прежде составляла главный источник дохода для жителей Неса.

Об этом я узнал еще в Мезени, а потому и поселился было на несколько недель в Сомже, но, как я уже заметил выше, самоеду питейный дом был милее моей рабочей ком­наты. Вот я и отправился туда, где была церковь, в надеж­де, что вблизи святыни мои ученые занятия пойдут успеш­нее. Приехав в Нес, я тотчас же вытребовал к себе старши­ну Канинской тундры и приказал ему немедленно достать мне самоеда, хорошо знающего по-русски. Старшина обе­щал, что завтра же будет выполнено мое приказание, и я был так прост, что положился на его обещание. Прошло несколько дней, прошла неделя, и самоед не являлся. В ожидании его прошло почти и все время святок.