Лавина (сборник)
Шрифт:
Неожиданно поезд вынес ее из черноты в поле. Вероника плыла по осеннему полю, замкнутая в капсуле вагона. Потом в окна забили тугие струи воды. Состав пришел на мойку.
Если бы можно было пригнать на мойку всю жизнь.
Далее началось то, что врачи называют «синдромом отрыва от дома». Аня не могла жить в больнице. Она выла утром, днем, вечером и ночью, не мирясь ни на минуту с предательством судьбы. Аня выла в палате, а Нюра под окнами.
— Господи, какой ребенок противный, —
— Может быть, — согласилась Вероника. — Но нам она нравится. У нас она одна.
Медсестра задумалась: она не ожидала, что это упрямо воющее существо, залитое слезами и соплями, может у кого-то вызывать симпатию.
— Ладно, — согласилась она. — Я вам ее сейчас выведу. Посидите в ванной комнате. Только чтобы никто не видел.
Вероника постарела за эти несколько дней, осунулась, перестала краситься и уже походила не на «Весну» Боттичелли, а на бабочку-капустницу, которую вытащили из перекиси водорода. Но Ане она показалась слепяще прекрасной. Увидев мать, она вздохнула всем телом, потом разбежалась и вскочила на нее, как дикий зверек, обхватив руками и ногами. Вероника стала целовать ее личико. Аня не отводила глаз, и, оттого что Вероникино лицо было очень близко, они съехались у нее к носу. Она продолжала созерцать ненаглядное материнское лицо съехавшимися глазами.
В ванной комнате оказалась табуретка, выкрашенная белой краской. Вероника посадила дочь на колени, достала куриную ногу и стала скармливать, испуганно оглядываясь на дверь. Ане понравилась эта игра, она тоже оглядывалась на дверь и после этого кусала от курицы, хотя и не хотела есть. Она сидела, сложив руки в подоле платья, — вялая и бледная, уставшая от непрерывной борьбы.
— Если ты будешь хорошей девочкой, я попрошу нашего главного редактора — и он принесет тебе котеночка.
— Живого? — заинтересовалась Аня.
— Конечно, живого. Самого настоящего. Он будет бегать, мяукать и пить молоко из блюдечка.
Заглянула медсестра, сообщила испуганно:
— Обход. — И одновременно с сообщением схватила Аню за руку и потащила за собой.
Но не тут-то было. Аня выкрутила руку и легла на пол, чтобы быть недосягаемой. За дни, проведенные в неволе, у Ани тоже появились кое-какие навыки и средства защиты.
Вероника увидела свою дочь в этом новом качестве, и ее глаза ошпарило слезами.
— Можно я от вас позвоню? — нищенски попросила она медсестру. От Вероникиной танковости ничего не осталось. Она сама находилась под гусеницей.
Медсестра не могла разрешить такого явного нарушения и в таких явно неподходящих условиях, условиях обхода. Но отказать этим глазам под гусеницей она не смогла.
— Ладно, — расстроилась медсестра. — Только быстро.
Телефон стоял на столе посреди коридора, сбоку от него в пол-литровой банке стеклянным букетом торчали градусники. Все вместе это называлось «пост».
Аня и Вероника вышли из ванной комнаты, побрели к посту.
Вероника набрала номер главного. Секретарша сняла трубку. Вероника назвалась.
— У него совещание, — вежливо, но определенно сказала секретарша.
— Соедините. Я из больницы.
Секретарша помолчала: видимо, ей дано было указание не связываться ни с кем из внешнего мира, но в голосе Вероники было нечто такое, что секретарша соединила. Вероника услышала чуть скриповатый голос главного, заканчивавшего фразу.
— Я знал, что будет именно так, — говорил он кому-то. — Я знал, что вы именно это скажете… Я слушаю!
— Здравствуйте. Это Владимирцева, — представилась Вероника. — Ваша сотрудница.
Главный помолчал. Он не то чтобы не помнил своих сотрудников. Он их помнил, но было трудно сразу переключиться с одной темы на другую. Так же, как тормозить машину на полном ходу в гололед.
— Я слушаю, — повторил главный.
— Вы не могли бы достать моей дочке котенка? Маленькую кошку? — разъяснила она на тот случай, если главный, далеко отстоящий от детства, забыл, что такое котенок.
— Что? — удивился главный.
— Она лежит в больнице, но она не лежит. Плачет. Я сказала, что вы достанете ей кошку. Я сейчас дам ей трубку, а вы подтвердите.
Почему Вероника звонила главному? Можно было набрать любой номер, можно никакого номера не набирать, а попросить кошку в пустую трубку, в короткие гудки, сыграть перед Аней маленький спектакль. Но Вероника не хотела обманывать дочь в ее ситуации. И еще — она не давала себе в этом отчет, но ей казалось: когда кому-то плохо в океане вселенной и он посылает сигнал бедствия, то другой, пусть очень главный, должен уловить сигнал, если у него есть улавливающее устройство. И дать ответ. «Слышу». «Плыву». А если не «плыву», то хотя бы «слышу».
Вероника протянула трубку Ане. Аня послушно прижала ее к уху. Сказала:
— Але.
В трубку, видимо, что-то говорили, потому что Аня слушала, сказала «да». Потом «нет».
Значит, главный переключился с одной темы на другую и серьезно говорил с незнакомой ему девочкой, попавшей в переплет.
В конце коридора распахнулась дверь, и в отделение вошла высокая усатая профессорша в окружении белых халатов.
Медсестра тут же нажала на рычаг, схватила Аню за руку. Аня срочно кинулась на пол, медсестра повезла ее за руку по кафелю, как санки за веревку. Это было не больно, но бесцеремонно. Аня взвыла. Вероника зарыдала и, прислонившись к стене, стала оседать, но не в обмороке, а в плаче.
Профессорша, она же заведующая отделением, остановилась против Вероники, устойчиво поставив ноги, как капитан гренадеров, и спросила:
— Это что такое? — При этом она успела рассмотреть кофту Вероники и ее сапоги, определяя и оценивая ее социальный статус.
Вероника хотела что-нибудь ответить, но лицо ее не слушалось. Она горько плакала сама с собой, понимая, что ее слезы здесь никого не тронут. Здесь трагедии — дело обычное, как градусники в банках.
— Понятно, — сказала главврач. Это она сказала себе. Дальнейший текст уже касался Вероники: — Нечего дергать ребенка и дергаться самой. Она привыкнет. У детей пластичная психика.