Лавина (сборник)
Шрифт:
Вероника вошла в зал. Села в заднем ряду, чтобы не мешать и не привлекать к себе внимания. Но она ничьего внимания не привлекла, оставалась незамеченной. Над залом, как туман, висела скука. Потом все задвигались, подтянулись. На трибуну вышел Егоров, и сразу туман рассеялся, взошло солнце. У Вероники вздрогнуло под ложечкой. Она поняла, что душа живет именно там, в районе солнечного сплетения.
Егоров поднял глаза. Они были синие, в белых лучах. Такие глаза бывают у летчиков. Они летают над облаками, где солнце сияет постоянно. Он начал говорить. Вероника вначале пыталась слушать, но потом потеряла смысловую нить, поскольку слабо разбиралась в медицине,
Вероника вспомнила, как недавно возвращалась от подруги Эмки, которую звала «декабристкой» за худобу, категоричность и белые батистовые кофточки. Было поздно, такси не попадались, и Вероника остановила поливальную машину. Шофер, молодой парень, покосился на нее и сказал:
— Сейчас, я заеду в одно место, отвезу холодильник «Морозко», и поедем погуляем.
Видимо, он принял Веронику за женщину определенного рода.
— Сначала отвезите меня домой, — сухо ответила Вероника, — а потом можете ехать по своим делам.
Он понял, что она не «такая», и не огорчился. Ему было все равно. Получится — хорошо. Не получится — ничего страшного. Можно так, можно так.
Вероника подумала, не тогда, а теперь, в зале ученого совета, что Алеша со своей аморфностью и долготерпимостью совсем «освободил» ее, и она — как непришитый рукав. А что такое один рукав без пиджака? Кстати, как и пиджак без рукава. Вот это и есть графический рисунок их жизни: пиджак отдельно, рукав отдельно, на пиджаке вместо рукава — зияющая дыра, а сам рукав вне пиджака. Что это? Труба? Штанина?
Однажды, кажется, в тот же вечер, Вероника спросила у Эмки:
— Какие обязательства выполняет твой муж?
— Деньги и мясо, — ответила Эмка. — А твой?
Вероника подумала и ответила:
— Ночует дома.
— И все? — поразилась Эмка. — А зачем он тебе?
— Он хороший.
А можно ли сказать о Егорове: он хороший или «хороший парень». Нет, это что-то совсем другое. Как река, со своими воронками и омутами, подводными течениями. Интересно, а какие на нем лежат обязательства в семье? Наверное, деньги и базар. Мужчина сам должен ходить на базар, выбирать мясо и зелень. Но есть вещи поважнее: круг общения. К нему тянутся люди, как к реке. К явлению природы. Интересный человек — это ведь тоже явление природы. Она и сама тянется к нему, даже про дочь забыла. Сейчас сильны не родовые кланы, как в прошлом веке, а кланы единомышленников. Зубаткины собираются в свои кланы, а Нечаевы в свои. Он бы взял ее в свой егоровский клан, она бы чувствовала себя в нем уверенно и спокойно, как в родительском доме.
Мясо, друзья, клан — это много. Но он бы дал ей себя. Свой голос и жесты. Свое тепло и глаза, синие до подлости. Свои руки и свой шепот.
Вероника смотрела на Егорова не отрываясь, впитывая его в себя, как лист воду. Недавно обнаружили растение, которое может тысячу лет прожить в состоянии анабиоза, но если его поместить в воду — тут же начинает оживать.
Хорошо, что Егоров не видел ее и не мог читать ее мысли.
Егоров собрал свои листки и сошел с трибуны.
Все поднялись, задвигались, устремились к нему, как железо к магниту. Две женщины — молодая и пожилая — протиснулись к Егорову, что-то заговорили приподнято-возбужденно, только что не обнимали. Егоров улыбнулся. Улыбка у него была детская, изумленно-радостная. Лицо его менялось от улыбки, как будто солнце выглянуло из-за туч: только что все в тяжелой хмари — и вдруг в ясности и празднике сверкает каждая травинка.
Вероника вдруг испугалась, что он ее увидит, подойдет и скажет: «Я же просил вас оставить меня в покое». Но Егоров не заметил и не подошел. Зато подбежал Марутян.
— Вы здесь? — грустно обрадовался он. — Пойдемте с нами.
— Куда? — не поняла Вероника. Она была благодарна Марутяну за то, что он случился около нее в эту минуту. У него была способность возникать вовремя.
— На банкет. Пяткин празднует победу в ресторане «Прага». Неудобно не пойти. Все-таки результат труда.
— А я при чем?
— Вы красивая. А красивая женщина всегда при чем. Хотите, Пяткин вас сам позовет?
Марутян приглашал и делал комплименты, но его лицо продолжало быть несчастным. Может быть, в нем была глубинная, незаживающая боль. А может, он просто был так устроен: существовал на волне, которая ловит мир через трагедию.
В этот момент Егоров заметил Веронику. Они на мгновение сшиблись глазами. Вероника тут же их отвела, как бы давая понять: она не забыла его хамства и только профессиональный долг и обязательства перед газетой вернули ее в этот зал.
Егоров прошел мимо.
— Пойдемте? — обреченно попросил Марутян.
— Я не могу, — отказалась Вероника. — Мне надо быть дома. У меня ребенок болен.
— Ну вот. Опять больной ребенок. А здоровыми они бывают?
Дома все было как всегда.
Алеша подогревал себе скучный Нюрин обед. Кулинарка из Нюры была бездарная, к тому же она боялась тратить хозяйские деньги. Экономила. Кресло, протертое до дыры, покорно дожидалось Алешу из кухни. Он поест и сядет. Рядом на журнальном столике уже лежали «Правда», «За рубежом», «Литературная газета». Работы ровно на вечер.
Аня и Нюра сладко мирились в соседней комнате. Они ругались и мирились на равных, несмотря на то что одной было три года, а другой семьдесят. Аня еще не вошла в ум, а Нюра уже немножко выжила. Их умственные способности были идентичны.
— А зачем ты обзывалась? — упрекнула Нюра. — Говорила на бабушку «дура». Это что ж такое?
— Потому что ты моя, — объяснила Аня. Она полагала, что чужому человеку невозможно сказать «дура». А своему можно. Так что «дура» — это подтверждение доверия и любви.
— Не. Я так не согласная. — Нюра требовала не только внутренней любви, но и внешнего уважения. Соблюдения этикета.
— Согласная! — завопила Аня. — Согласная! Дуя!
После больницы Аня стала неуправляемой. Чувствовала, что ей все дозволено.
— Во! Опять! Опять! Я с этой девкой жить не буду! Въеду!
«Въеду» значило «уеду».
— Въеду — и усе.
Сейчас они с воплями и криками выйдут за истиной. Так оно и вышло.
— Идите к отцу! — махнула рукой Вероника и пошла к своему письменному столу.