Лавиния
Шрифт:
И дело даже не в том, что Асканию так уж хотелось постоянно носить доспехи и бряцать оружием; он, похоже, просто не способен был обходиться без сражений, и действительно – словно в угоду ему – на наших южных и восточных границах постоянно возникали вооруженные стычки. Он мгновенно отвечал такой на каждую угрозу, на каждый брошенный вызов и, одержав победу, всегда мстил тем, кто его задел; а если случайно терпел поражение, то за этим вскоре следовала новая, более удачная атака. Перемирие стало редкостью, длительного мира не было вовсе. Асканий сумел настолько разозлить даже старого Эвандра, что тот разорвал свой мирный договор с Лацием. По-моему, у Аскания хватило бы ума поссориться даже с этрусками, но этому безумию помешал мой отец и вовремя остановил его. Латин всегда хранил крепкую дружбу с городами Цере и Вейи и дал Асканию понять, что если тот вздумает угрожать этому союзу,
Он, правда, в конце декабря как-то приехал туда нас проведать. Совершать подобные путешествия ему было уже тяжеловато – он очень постарел, сильно хромал, давали себя знать старые раны. Самое ценное, что у него было, он давно уже подарил нам с Энеем. Приехав в Альба Лонгу, Латин вошел в дом, стараясь сохранять свою прежнюю, царственную осанку, в сопровождении старых верных стражников и близких друзей, и весьма сдержанно выслушал приветствия Аскания. Мне потом рассказывали, как он, сидя с молодыми друзьями Аскания за пиршественным столом, сурово молчал, лишь изредка произнося несколько слов. Зато в последующие дни Латин каждую свободную минуту старался провести с нами, со мной и Сильвием, во внутреннем дворике или у огня в ткацкой мастерской, любуясь своим внуком и играя с ним.
Любимыми игрушками Сильвия были тогда два крупных желудя вместе с чашечками и древесный корешок весьма занятной формы, чем-то похожий на лошадь. Все это он нашел сам и мог играть с этими вещичками подолгу и весьма самозабвенно. Устроившись на полу у очага, он вполголоса бормотал какую-нибудь историю собственного сочинения, главными действующими лицами которой непременно были его любимые игрушки. До нас с отцом то и дело доносились отдельные возгласы вроде: «Ну, попей, попей!.. Нет, толстяк сказал, не надо… Ой, смотри, а это вроде бы домик?..»
– Что за чудесный мальчик, Лавиния! – восхищался Латин.
– Да, хороший, – улыбалась я, зная заранее, что он скажет именно эти слова.
И мы весело смеялись. Как хорошо все-таки было порой посмеяться! Ведь в этом чужом доме и смеяться-то было не над чем.
– Не сомневаюсь, ты хорошо его воспитаешь. – Это было утверждение, а не приказ, и все же мне чудилось, что отец велит мне непременно осуществить его волеизъявление.
– Во всяком случае, я постараюсь воспитать его так, как это сделал бы Эней.
И Латин, энергично кивая, говорил:
– Правильно. Только не оставляй его.
– Я все время с ним, отец.
– Твой муж был великим воином, но он хотел мира!
При этих словах, как я ни сдерживалась, слезы так и вскипели у меня на глазах, и я с трудом подавила рыдания.
– И сын его, кстати, вполне успешно мог бы править страной, если бы соблюдал мир с соседями, – продолжал Латин. – Но у него не хватает терпения, не хватает желания противостоять войнам. Не позволяй ему воспитывать и обучать твоего мальчика!
Но разве могла я помешать Асканию, если б он захотел взять в свои руки воспитание Сильвия? Ведь здесь я была совершенно бесправна.
– Я бы ни за что не переехала сюда, если б могла остаться в Лавиниуме! – не выдержала я наконец, хоть и очень старалась, чтобы голос мой не дрожал и не звучал слишком жалостно.
– Я знаю, дочка. Но мне лучше было не вмешиваться. – Я согласно кивнула. – Если придет время, когда ты почувствуешь, что должна уйти, что это единственно правильное решение… тогда бери своих богов и свое дитя и уходи! Уйдешь?
– Уйду, отец!
Я думала, что Латин предлагает мне в крайнем случае перебраться к нему, но он сказал:
– Таркон из Цере примет тебя у себя и станет обращаться с тобой с должным почтением.
– О… до этого, конечно же, не дойдет! – сказала я, глядя отцу прямо в глаза, потрясенная и ошеломленная его предательством.
– Я не знаю, до чего это может дойти. Если он получит несколько хороших уроков и уберет подальше свои боевые горны, все, возможно, и обойдется. – Он – это, разумеется, Асканий. – Я вчера вечером снова пытался объяснить ему, что нужно оставить в покое Эвандра и Паллантеум. Старик умирает. А когда он умрет, его город займут этруски. Этруски станут править и в Паллантеуме, и на Семи Холмах. Причем править мирно. Не вижу причин для того, чтобы они вдруг отказались от мира. Разве что его нетерпение. О, я и сам в юности натворил немало глупостей, но все же никогда не был настолько глуп, чтобы бросить вызов Этрурии! Этруски – самые лучшие наши союзники. Как мне заставить его понять это?
– Тебе это все равно не удастся, отец.
– Ой, смотри, смотри, – донесся до нас голосок Сильвия, – они дарят ему золотую чашу!
Латин посмотрел на мальчика с полуулыбкой, но в глазах его таилась печаль.
– Терпение! – сказал он. – И мне оно требуется не меньше, чем Асканию.
Так мы с отцом виделись в последний раз. Он простудился, пешком обходя посевные поля во время сильного дождя, застудил легкие и умер через день после январских ид. Я приказала заложить повозку, взяла с собой эскорт из нескольких всадников и вместе с Маруной и Сиканой поехала в Лаврент. Асканий ничего не знал о случившемся – сражался с марсами на границе, неподалеку от Тибура [82] . Сильвия я с собой не взяла: у него уже несколько дней был кашель и легкий жар, а погода стояла отвратительная, с ледяным дождем. Огромный лавр, окутанный зимним туманом, по-прежнему высился у фонтана во дворе моего старого дома. И Ворота Войны все так же были распахнуты настежь, болтаясь на своих неудачных петлях. Все обитатели Лаврента отчего-то показались мне сильно постаревшими; я не заметила там ни одного юного лица, не услышала ни одного молодого голоса. Я осталась там только на похороны – отца мы похоронили у дороги, ведущей в город, но на девять дней поминок остаться не могла: спешила назад, к захворавшему сыну, в ссылку.
82
Марсы – племя, населявшее район Фуцинского озера; впоследствии получило право римского гражданства. Тибур (совр. Тиволи) – название античного города, а ныне дачное место в восточных окрестностях Рима, знаменитое своим водопадом.
Теперь Асканий правил Лацием в одиночку. Не все латинские крестьяне были этому рады, однако не протестовали и не оказывали ему никакого сопротивления; обстановка на границах оставалась напряженной, и крестьянам хотелось, чтобы в случае войны у страны был один правитель. А война, похоже, вполне могла разразиться уже в ближайшее время. Вольски и их ближайшие соседи, рассчитывая, что Лаций ослаблен смертью Латина, постоянно совершали набеги на приграничные города и крестьянские хозяйства. А вскоре и Камерс из Ардеи – тот самый, что в итоге стал относиться к Энею не только как к союзнику, но почти как к отцу, – оскорбленный высокомерной враждебностью Аскания, стал попустительски относиться к тому, что его рутулы грабят наших крестьян и угоняют с территории Лация скот. А потом Камерс восстановил свой союз с Вольсцией, что вполне могло грозить нам новыми неприятностями, хотя пока это к военным столкновениям и не приводило. Этруски из крупного города Вейи, находившегося довольно далеко от побережья, стали отправлять своих людей – целые крестьянские семьи – для колонизации земель, расположенных на берегу Тибра в окрестностях селения Семь Холмов. Паллантеум грека Эвандра они не тронули, а мирно и весьма быстро расселились поблизости по обоим берегам реки там, где когда-то находилось святилище Януса, – на холме Яникул, который этруски называли Палатин. Они очистили от леса земли вдоль Тибра и устроили там пастбища для своего прекрасного скота. Многие молодые греки из Паллантеума стали постепенно переселяться в Арпи к Диомеду, а кое-кто – и в Альба Лонгу. Земли вокруг Семи Холмов и вдоль южного берега Тибра с давних пор считались собственностью Лация, и Асканий весьма болезненно реагировал на этот тихий захват латинской территории. Однако, помня предостережения Латина, пока не пытался противостоять Этрурии. К тому же колонисты из Вейи предложили нам превосходные условия для обмена – им очень нужна была соль, которую добывали у нас на солончаках в устье Тибра, – и не проявляли ни малейшей агрессивности, ни желания расширить захваченную территорию. Свое новое поселение они назвали тем этрусским словом, каким называли и реку-отца: Рума.
Щит Энея теперь висел в Альбе у входа в регию. Асканий никогда не брал его с собой, отправляясь разбираться с очередной бандой на границе; не надевал он ни латных перчаток Энея, ни его золоченых доспехов, ни его шлема с погнутым гребнем и красным султаном; и его длинным бронзовым мечом он тоже никогда не пользовался. Я сама слышала, как он говорил, что подобные жалкие драчки с крестьянами и бандами варваров не достойны такого великолепного оружия и разрешать такие споры следует с помощью мотыг и серпов. А по-моему, отцовский меч и доспехи были ему просто не по плечу.