Лавка чудес
Шрифт:
– Вот то-то и оно. Он забрал мою дочку, поселил ее у своих незамужних сестер, ко мне отпускал раз в неделю. Так было лучше для Миминьи, и я на это согласилась, только на душе у меня кошки скребли: я ему разве что в постели хороша, а дочь воспитывать не гожусь. Когда девочку увели, я будто ума лишилась, Педро, в глазах потемнело и мысли спутались. Назло всем пошла на улицу, утешения искала. Встретила Лидио…
Голос ее, тихий и надтреснутый, не разносится по церкви – он возникает и затухает в темной нише, едва достигая ушей Аршанжо.
– О, Лидио – лучший из всех, кого я знаю! Рядом с ним ты – нахальный бандит, Педро. Но все-таки
– Если б кто другой, а то Лидио… Ты сама назвала причину.
Подходили новые приглашенные, и церковь понемногу заполнялась. Женщины в изысканнейших нарядах по случаю свадьбы, самой пышной в сезоне, рассаживались по скамьям, шелестя шелком. Слышался тихий смех. Мужчины вполголоса беседовали, собравшись в глубине нефа. Свидетели, родственники брачующихся, представители власти занимали места в первых от главного алтаря рядах кресел, предназначенных обычно для капитула. Роза узнавала то одного, то другого и обращала на них внимание Педро:
– Гляди, вон родители Алтамиро! Теперь они – моя родня, у меня куча богатых белых родственников, – смеялась Роза, но смех ее звучал печально.
Мать жениха – полная, неторопливая женщина с добродушным лицом. Отец – полковник, владелец какаовых плантаций, худой, нервный и светловолосый, ему не хватало только коня и плетки. Он шел, высоко подняв голову, губы под пшеничными усами сложились в высокомерную улыбку, ни дать ни взять иностранец.
– Гринго? – спросил Аршанжо.
– Он-то нет, отец его был вроде бы француз, фамилия у него Лавинь. Человек он что надо, Педро. Хоть и глядит иностранцем да к тому же богатей каких мало, а пришел ко мне с визитом и жену привел. «Дона Роза, говорит, ваша дочь будет женой моего сына, невесткой мне. Мой дом – ваш дом, мы с вами – родня». Если б от него зависело, я была бы там, у алтаря. Да и сын его такой же.
– Жених?
– Да, Алтамиро. Они хорошие люди, Педро. Но если б я навязалась, родственники отца Миминьи не пришли бы, а тетки заменяли ей отца и мать. Разве не разумно я поступила, что не пошла на скандал? Я же и отсюда все увижу.
Церковь заполнялась оживленным гулом голосов, праздничным волнением. Педро Аршанжо узнал профессора Нило Арголо под руку с доной Аугустой. Улыбнулся, единственный раз за все время церемонии. Роза крепче сжала его руку:
– Вот и тетушки. Они пришли, значит, и Миминья уже здесь.
Две седые старушки чопорно уселись в кресла у алтаря, против родителей жениха. Появился народ и на хорах, кто-то попробовал орган.
– Вон Алтамиро с посаженой матерью, женой сенатора.
Молодой человек понравился Педро: он вышел в отца цветом волос и кожи, а выражением лица, немного наивным, напоминал мать. В церковь пожаловало все высшее общество Салвадора, приехали гости из Ильеуса и Итабуны; Лавинь собирал тысячи арроб какао, а сын его, будто ему не хватало средств, занимался еще адвокатской практикой. Отец невесты выращивал и экспортировал табак, был вспыльчив, благороден, горяч, решителен, наживал, терял, снова обретал целые состояния. А ее мать, шептались женщины, – негритянка, вся в золоте и драгоценностях, его подружка, колдунья, приворожила его двадцать лет тому назад, разве устоишь против волшбы! Говорят, хоть он отъявленный бабник, по-настоящему любил за всю свою жизнь одну-единственную женщину – эту самую негритянку, мать невесты. Девушка чудо как хороша, загляденье…
Орган гремит торжественной мелодией, шум в нефе усиливается, хор запевает свадебный марш. Роза де Ошала сжимает локоть Педро Аршанжо, грудь ее вздымается, на глазах выступают слезы. Об руку с отцом на красный ковер ступает Миминья, вся в белоснежной пене кружев, дочь самой красивой в Баии негритянки и последнего неистового властителя Реконкаво. Отец уже дважды прошел по этой самой ковровой дорожке среди огней и цветов, под звуки органа, ведя к алтарю двух других дочерей. Тех он тоже любил, потому что они были кровь от его крови. Но в этой он видел не только родную кровь – в ней воплотилась, обрела новую жизнь его любовь.
Не счесть женщин, принадлежавших доктору Жеронимо де Алкантаре Пашеко; были среди них и содержанки, и похищенные девственницы, и чужие жены. Женился он на девушке из благородной семьи. Но любил только негритянку Розу. Даже когда их уже не связывало ничего, кроме дочери, и Роза, раненная насмерть разлукой с ней, уже не была у него на содержании, он иногда являлся вдруг вечером, не помня себя от страсти, и, чтобы овладеть вновь ее несравненным телом, готов был на все, даже на убийство, если бы кто-то стал на его пути. Роза никогда ему не отказывала и до конца его дней признавала за ним это право.
Она кусает платок, рвет его зубами, лишь бы не зарыдать в голос, прячет лицо на груди Педро Аршанжо: «Ах, девочка моя!» Священник читает молитву, потом с пылом произносит проповедь, говорит о таланте жениха, о красоте невесты, о высокой чести семейств, соединяющихся ныне святыми, неразрывными узами брака. И для Розы де Ошала наступает еще один решающий момент.
Мало-помалу церковь пустеет, ушла Миминья с мужем, ушли ее тетки, родители новобрачного, посаженые отцы и матери, приглашенные, гордый Алкантара. Ризничий гасит огни: сначала свечи, потом лампы. Тени густеют, вот уже лишь две свечки вырывают из ночи одинокие фигуры святых.
– Лидио сказал тебе?
– Что?
– Я не приду больше в «Лавку» ни на ночь, ни на минуту. С этим покончено, Педро. Навсегда.
Он догадывается о причине, но все же спрашивает:
– Почему?
– Я теперь мать замужней женщины, супруги доктора Алтамиро, я родственница Лавиней. Хочу иметь право видеть мою дочь, бывать в ее доме, встречаться там с ее друзьями. Я хочу нянчить своих внуков, Педро. – В тишине голос ее звучит твердо, решительно: – Я позволила разлучить себя с дочерью, когда она была маленькая. Осталась одна на свете и была вольна жить той жизнью, какой хотела. Теперь этому конец, нет больше Розы де Ошала.
Она взяла руку Педро Аршанжо и задержала ее в своих ладонях.
– А как же твой бог Ошала?
– Его я перевезла к себе домой, Маже Бассан разрешила. Она сама встала с постели и сделала все, что надо. – Роза взглянула на Педро, который сидел понурив голову и смотрел в темноту. – Ты так меня и не захотел, хоть я все время себя предлагала. Теперь уже поздно.
На лестнице слышатся шаги, это ризничий идет за ними. Они обнимаются, одинединственный поцелуй, первый и последний. Поздно теперь, местре Педро, поздно, ничего уж не поделаешь. Роза де Ошала растаяла в полумраке церкви. Как пришла, так и ушла. Целая жизнь – одно мгновение.