Лавкрафт
Шрифт:
Когда Талман спросил его, почему он не пытается продать свои объемистые путевые заметки, он ответил, что это ни к чему: его стиль из тех, «по отношению к которым современный торгашеский мир совершенно чужд и даже активно враждебен». Он просто сделал то, что хотел. Дух любительства едва ли мог завести дальше.
Весь 1930 год здоровье Лавкрафта было отменным, за исключением того, что где-то в конце года он страдал от тика левого глаза. Иногда из-за этого ему приходилось браться за ненавистную пишущую машинку.
Он писал: «Зима — единственный враг, от которого я могу защититься лишь бегством, и как бы я ни любил старую Новую Англию, боюсь, однажды мне придется переместить свою штаб-квартиру южнее… Может быть, я даже закончу свои дни среди колониальной старины Чарлстона, Саванны, Сент-Огастина или Нового Орлеана — или, возможно, Бермудских островов или Ямайки». Он разглагольствовал в подобном духе на протяжении всей оставшейся жизни,
Его настрой был скорее стоическим, нежели жизнерадостным. Он не придал большого значения утрате своей веры в бессмертие, поскольку, по его словам, «даже обычная продолжительность жизни преподносит большинству людей всю ту скуку, какую они могут вынести, и обладай они бессмертием, то в конце концов сочли бы его невыносимым… Я уверен, что не хочу ничего, кроме небытия, когда скончаюсь через несколько десятилетий». Он изображал безразличие к земному успеху: «Нет — я не брошу писать фантастику, хотя и полагаю, что с течением времени у меня будет все меньше и меньше читателей. К счастью, мне наплевать, читает ли кто или нет то, что я пишу» [487] . Причины, по которым он не покончил с собой, чтобы избежать «обременительного свойства» жизни, были «…прочно связаны с архитектурой, ландшафтами, светом и атмосферными эффектами и принимают форму неясных ощущений тревожного ожидания, соединенного со смутными воспоминаниями, — ощущения определенных перспектив, особенно те, что ассоциируются с закатами, являются средствами приближения к сферам или условиям совершенно неопределимых наслаждений и свобод, каковые я знал в прошлом…».
487
Howard Phillips Lovecraft «А Description of the Town of Quebeck, in New-France…», рукопись из Библиотеки Джона Хэя; письмо Г. Ф. Лавкрафта У. Б. Талману, 10 декабря 1930 г.; Э. Толдридж, 11 февраля 1930 г.; 24 апреля 1930 г.
В то же самое время он полагал: «…Для среднего человека существует потребность в личном прибежище в некоторой системе ориентиров… Верующие ищут мистического отождествления с системой наследственных мифов, тогда как я, не будучи религиозным, ищу соответствующего мистического отождествления с единственной непосредственной материальной внешней реальностью, которую признают мои ощущения, — т. е. с непрерывным потоком обычаев вокруг меня».
Он добавил: «Совершенно необязательно воспринимать эти традиции и обычаи серьезно… можно даже посмеяться над их простодушием и заблуждениями — как я и в самом деле смеюсь над набожностью, недалекостью и консерватизмом новоанглийского окружения, которое люблю так сильно и считаю таким необходимым для довольства» [488] .
488
Письмо Г. Ф. Лавкрафта А. У. Дерлету, 27 декабря 1930 г.
После расстановки ориентиров следующей потребностью Лавкрафта для удовлетворения чувства тревожного ожидания было путешествие. «Я должен однажды увидеть Старый Свет, — писал он, — даже если при этом разорюсь». Наряду с Каркассонном «я очень хочу увидеть… Нюрнберг, Ратисбон, Ротенбург и другие города Европы, в которых средневековый порядок вещей сохраняется поистине нетронутым веками» [489] .
Такое путешествие, однако, должно было быть совершено на его собственных условиях — с элементами неопределенности, спонтанности и неизвестности. Какой-либо строго определенный маршрут испортил бы его: «Я не заплатил бы и полдоллара, чтобы увидеть даже Лондон… по программе, разработанной Куком!»
489
Письмо Г. Ф. Лавкрафта К. Э. Смиту, 2 февраля 1930 г.; Э. Толдридж, 24 апреля 1930 г. (Каркассонн — город на юге Франции, знаменит старой крепостью (V–XIII вв.) и готическими церквями; Нюрнберг — город в Германии, богатый старинными памятниками зодчества; Ратисбон, или Регенсбург — город в Германии, помимо многочисленных памятников архитектуры средневековья в нем сохранились некоторые древнеримские постройки; Ротенбург — город в Германии, знаменитый хорошо сохранившимся средневековым старым городом. — Примеч. перев.)
Тем не менее путешествия он совершал только те, что позволяли его ограниченные средства. Перебиваясь на пятнадцать долларов в неделю, он говорил, что «превратился в скрягу во всем, за исключением платы за автобус и комнату в гостиницах Молодежной христианской организации и путеводителей» [490] . Он предпочитал автобусы поездам не только потому, что они были дешевле, но и потому, что, как считал он, они проезжают по более
490
Письмо Г. Ф. Лавкрафта Дж. Ф. Мортону, 19 октября 1929 г.; У. Б. Талману, 10 декабря 1930 г.
Лавкрафт продолжал советовать своим молодым друзьям избегать манерности и гармонично соответствовать своим истокам, хотя сам и не следовал своим же советам. Он распекал Дерлета за монокль, пальто из альпака и купальный халат, которые тот одевал на улицу: «…В юности, как я уже говорил раньше, у меня развился комплекс благородного старика, и я старался как только мог подражать портновской моде своего почтенного деда. Но когда я состарился до третьего десятка, начала раскрываться моя перспектива, и я осознал, как нелепо было вообще придавать какой-либо особый воображаемый смысл тому, как я выглядел… Это изящное одеяние старческого возраста в действительности является претензией на неприметность, нежели на самоутверждение. Джентльмен обладает определенным чувством гармонии с окружающей его обстановкой… и костюм естественно становится одной из незначительных принадлежностей этой общей согласованной схемы… Как бы неловко я ни чувствовал себя в костюме из бриджей, бархатного кителя с серебряными пуговицами, башмаков с огромными серебряными пряжками, треуголки и так далее, я знаю чертовски хорошо, что, поносив его минут пять, я напрочь забуду о нем и буду читать или марать бумагу точно так же, как если бы был одет в свои обычные лохмотья… за исключением того, что чувствовал бы себя полнейшим ослом, если бы кто-то застал меня в этом обмундировании… Это лишь вопрос здравого смысла — избегать пробуждения враждебности и насмешек, в то время как добиться чего бы то ни было посредством этого совершенно невозможно».
Может, Лавкрафт и утверждал, что избавился от позы благородного старика, но в этом же самом письме — написанном, когда ему было сорок, — он все еще называл себя «дедулей» и «старым джентльменом». Откуда же эта настойчивая деланность старости? Большинство людей считают, что она наступает довольно быстро и без ее ускорения. Правда, в позах Лавкрафта присутствовала некоторая игривость, и многие из них принимались насмешливо, с озорным огоньком в глазах. Тем не менее подобная настойчивость позы старика предполагает более глубокий мотив.
Как и большинство людей, Лавкрафт придавал большое значение гармоничности в поведении — то есть поступкам, которые одобрили бы равные ему. Он говорил, что хоть его и не заботило бы, что о нем подумают пролетарий или «обыкновенный фанатичный викторианец», «мне определенно не понравилось бы быть общим объектом презрения или насмешек для тех людей, с кем я более или менее схож…».
Под такими людьми он подразумевал интеллигенцию Новой Англии. Лавкрафт, однако же, не придерживался обычного образа жизни людей своего возраста и положения. Он не был занят на работе, не встречался с девушками и не увлекался спортом. Его образ жизни как раз таки и вызывал презрение и насмешки у его соседей. Один из них рассказал мне: «Конечно, я помню Лавкрафта. Обычно я видел его прогуливающимся по улице — с опущенной головой и так забавно сутулящимся. Мы, дети, считали его просто чудаком» [491] .
491
Письмо Г. Ф. Лавкрафта А. У. Дерлету, 13 декабря 1930 г. Отточия после «лохмотья» принадлежат Лавкрафту. Человек, который вспомнил Лавкрафта, — официант из отеля «Минден», что на Уотерман-стрит, к востоку от городка Университета Брауна. Друзья Лавкрафта сказали мне, что в этих воспоминаниях его сутулость изрядно преувеличена — в действительности он держался довольно прямо.
Притворная старость могла быть защитой от презрения его ровни. Если бы он был достаточно стар, люди не ожидали бы от него ни занятости на работе, ни свиданий с девушками, ни увлечения спортом. Конечно же, все знали, что его старость была лишь притворством, но его она утешала. Если он постоянно думал о себе как о старике, то ему не приходилось с грустью размышлять о своей неспособности соответствовать общепринятым стандартам.
По взглядам Лавкрафт оставался непреклонным антимодернистом. Реформаторы орфографии, например, были «…проклятыми провинциалами с одними лишь деньгами на уме, которые вершат самое низкое, на что только способны, чтобы разложить нашу культуру на этом континенте и заменить ее на проклятое ублюдочное поклонение машинам и скорости… Я отказываюсь принимать вторгающуюся культуру полукровной Механамерики» [492] .
492
Письмо Г. Ф. Лавкрафта Дж. Ф. Мортону, 3 января 1930 г.