Лавровы
Шрифт:
В семь часов вечера загорелось электричество, но не прошло и десяти минут, как оно потухло: электротехник тоже снялся с работы. Через полчаса электричество вновь зажглось: место электротехника занял сын хозяйки.
Борис вышел погулять. Он хотел встретить кого-нибудь из бастующих. В полуверсте от пансиона находился клуб, где собирались финские рабочие. Он пошел туда. Перед клубом, на лужайке, толпилось много народу. Кричали, смеялись отрывисто; вспыхивали при затяжке и раскурке огоньки в трубках. Бориса заметили. Незнакомый финн подошел к нему и, сердито хмуря белесые брови, проговорил на
Борис покорно повернул домой.
На следующий день все, кроме него, были втянуты в работу. Молоденькая дамочка помогала полной даме на кухне; хозяйка убирала комнаты; ей помогала бонна, на попечение которой, кроме того, были отданы все дети; господин Беренс и муж хозяйки по очереди исполняли обязанности сторожа; сын хозяйки работал в огороде и в поле, а вечером сидел на электрической станции. Борис ничего не делал, и это было похоже на молчаливую демонстрацию. Обитатели пансиона вежливо ждали, когда он сам предложит свои услуги.
«Надо завтра же уехать», — решил он. Это «завтра» было последней надеждой — авось все успокоится как-нибудь само собой.
За обедом господин Беренс вежливо осведомился у него:
— У вас руки совсем отвалились?
Борис был так занят своими мыслями, что не понял его слов. Он только взглянул на него с недоумением.
— Вы долго думаете еще оставаться индифферентным? — осведомился господин Беренс.
Маску жизнерадостного простака он снял еще вчера. Он стал суше, деловитее и злее.
Борис понял. Одно слово — и он окажется либо заклятым врагом, либо закадычным другом этих людей. Третьей возможности нет.
— Ах, господин Беренс, — вздохнула хозяйка. — Господин Лавров так заболел солдатом! Я очень, очень не хотел солдат на пансион взять. Но у меня такой нежный сердце...
Господин Беренс усмехнулся. Он сказал уже в форме приказания:
— Сегодня после обеда вы замените меня.
Борис заметил, что господин Беренс говорит с ним уже не как с равным себе. Может быть, теперь его даже заставят работать больше других, потому что он солдат. Борис встал и вышел из-за стола. У себя в комнате он быстро сложил вещи в мешок, надел пальто, фуражку и, закинув мешок за плечи, двинулся вниз по лестнице. В прихожей его догнала хозяйка пансиона, за ней следовал господин Беренс.
— Испугались? — ядовито спрашивал господин Беренс. — Герой, нечего сказать.
— Я убил командира батальона, в котором служил! — воскликнул Борис. — Я не желаю вам помогать!
Господин Беренс расхохотался:
— Чем отговаривается! Бездельничать да роскошничать — на это вы не большевик! А бороться со швалью — тут вы большевик! Хвастун паршивый! Трус! Врете! Поверю я, чтобы вы посмели убить кого-нибудь! Шваль! Тихоня!
Хозяйку пансиона между тем волновали совсем другие мысли: она боялась, не утащил ли Борис что-нибудь. Никогда не покидавшая ее деликатность мешала ей произвести обыск в его мешке. Наконец она придумала выход:
— Ах, господин Лавров, вы, наверное, очень нехорошо уложил свои вещи. Мужчина никогда не умеет свои
Она протянула руку к мешку. Но Борис уже двинулся к двери:
— Прощайте.
Он проклинал себя за все прошедшие недели. Что за дурак — придумал себе какую-то глупость насчет музея и экспонатов. Хороши экспонаты! Хорош музей!
Хозяйка ломала руки: она была уже уверена, что он украл. Иначе зачем он так торопится!
— Ах, господин Лавров! — воскликнула она, чувствуя, что никак не может потребовать обыска. — Ах, господин Беренс!
Она утешала себя тем, что все-таки получила плату за два месяца, а Борис жил в пансионе меньше. Даже если он украл, то, может быть, она на этом ничего не потеряет. К тому же, большая вещь не влезла бы в его мешок. Тут хозяйка вспомнила фарфоровую статуэтку, которая стояла в комнате Бориса, и стремглав бросилась вверх по лестнице. Если статуэтки нет, то она скажет об этом господину Беренсу, и тот уличит Бориса в воровстве. Но статуэтка стояла на месте. Хозяйка заглянула в гостиную, — все мелочи были на местах.
«Сын инженера не может быть вором», — успокоенно подумала она.
А Борис уже шел по саду. Он почти бежал, не чувствуя тяжести мешка.
Господа Беренсы знали его отца, но это не должно больше успокаивать их в отношении сына!
Только подходя к станции, Борис замедлил шаг.
Он завез мешок с вещами домой и сразу же отправился к Жилкиным.
Надя выбежала ему навстречу.
— Уже? — радостно спрашивала она. — Как ты отдохнул? — Она по обыкновению повела его к себе. — Поправился, — говорила она, поглядывая на него. Она держала его за локоть двумя пальцами, оттягивая рукав гимнастерки. — Ты доволен?
— Очень недоволен, — отвечал Борис и, усевшись на одну из пугавших его некогда хрупких тумбочек, без утайки рассказал все, что с ним случилось в финском санатории. — Не понимаю, как я мог согласиться ехать в этот пансион, — закончил он.
Надя слушала, и слезы накапливались в ее глазах. Сдерживая их, она сказала:
— Но ты же должен был поправиться и отдохнуть?
Надя силилась быть спокойной, но слезы все-таки покатились по ее щекам. Она отвернулась.
— Удивительное дело! — восклицал Борис. — Впрочем, ты тут ни при чем. Это я круглый дурак и во всем виноват! К черту! Забудем об этом! Сколько я тебе должен?
Надя в ответ заплакала, уже не сдерживаясь.
Борис подсел к ней:
— Что ты? Успокойся! Тебе я только благодарен.
Но в его словах не было того, что могло бы успокоить Надю.
— Хорошо, забудем, — сказала она, утирая слезы.
— Только уж прости, — отвечал Борис, — но я должен вернуть тебе деньги. С чего ж это я буду жить на твой счет?
Когда Борис ушел, Надя долго еще сидела, выпрямившись, на кушетке. Впервые она думала о том, что этот человек совсем не стоит такой любви. Он просто ничего не замечает, ничего не может понять. Если так, то она сумеет построить свою жизнь без него. Подумав об этом, она сразу почувствовала себя очень несчастной и снова заплакала. Неужели поздно? Неужели она уже не может разлюбить Бориса? Надя даже ударила кулаком по кушетке. Она твердо решила разлюбить Бориса, разлюбить во что бы то ни стало.