Лавровый венок я отправил на суп…

Губерман Игорь Миронович

* * *

Мне кажется забавным некий факт,который назревал уже давно:в мышлении моем – такой антракт,что, кажется, закончилось оно.

* * *

Повинен буду я навряд ли,что духом был убог и мал,вина моя – что явной падлея часто руку пожимал.

* * *

Стали мы с тех пор, как пыл угас, —тихие седые алкоголики,даже и во снах теперь у наснету поебательской символики.

* * *

Мне потому легко гордитьсялицом народа своего,что не боюсь я вслух стыдитьсяобильных мерзостей его.

* * *

Странно и забавно это очень —чувствовать, прислушиваясь к разуму:даже на пространстве утра – ночия о смерти думаю по-разному.

* * *

За то, что жизнь провел в пирах,пускай земля мне будет пухоми, в ней покоясь, бедный прахблагоухает винным духом.

Обгусевшие лебеди

Вступление 1-е

Прекрасна улица Тверская,где часовая мастерская.Там двадцать пять евреев лысыхсидят – от жизни не зависят.Вокруг общественность бежит,и суета сует кружит;гниют и рушатся режимы,вожди летят неудержимо;а эти белые халатыневозмутимы, как прелаты,в

апофеозе постоянствасреди кишащего пространства.На верстаки носы нависли,в глазах – монокли, в пальцах – мысли;среди пружин и корпусов,давно лишившись волосов,сидят незыблемо и вечно,поскольку Время – бесконечно.

Вступление 2-е

В деревне, где крупа пшенорастет в полях зеленым просом,где пользой ценится гавно,а чресла хряков – опоросом,я не бывал.Разгул садов,где вслед за цветом – завязь следоми зрелой тяжестью плодовгрузнеют ветви, мне неведом.Далеких стран, чужих людей,иных обычаев и веры,воров, мыслителей, блядей,пустыни, горы, интерьерыя не видал.Морей рассолне мыл мне душу на просторе;мне тачкой каторжника – столв несвежей городской конторе.Но вечерами я пишув тетрадь стихи,то мглой, то пыльюдышу,и мирозданья шумгудит во мне, пугая Цилю.Пишу для счастья, не для славы,бумага держит, как магнит,летит перо, скрипят суставы,душа мерцает и звенит.И что сравнится с мигом этим,когда порыв уже затихи строки сохнут? Вялый ветер,нездешний ветер сушит их.

Белеет парус одинокий

это жуткая работа!Ветер воет и гремит,два еврея тянут шкоты,как один антисемит.А на море, а на море!Волны ходят за кормой,жарко Леве, потно Боре,очень хочется домой.Но летит из ураганачерный флаг и паруса:восемь Шмулей, два Натана,у форштевня Исаак.И ни Бога нет, ни черта!Сшиты снасти из портьер;яркий сурик вдоль по борту:«ФИМА ФИШМАН, ФЛИБУСТЬЕР».Выступаем! Выступаем!Вся команда на ногах,и написано «ЛЕ ХАИМ»на спасательных кругах.К нападенью все готово!На борту ажиотаж:– Это ж Берчик! Это ж Лева!– Отмените абордаж!– Боже, Лева! Боже, Боря!– Зай гезунд! – кричит фрегат;а над лодкой в пене моряослепительный плакат:«Наименьшие затраты!Можно каждому везде!Страхование пиратовот пожара на воде».И опять летят, как пули,сами дуют в парусазастрахованные Шмули,обнадеженный Исаак.А струя – светлей лазури!Дует ветер. И какой!Это Берчик ищет бури,будто в буре есть покой.

Бородино под Тель-Авив

во снах существую и верю я,и дышится легче тогда;из Хайфы летит кавалерия,насквозь проходя города.Мне снится то ярко, то слабо,кошмары бессонницей мстят;на дикие толпы арабоварабские кони летят.Под пенье пуль,взметающих зарницыкипящих фиолетовых огней,ездовый Шмульвпрягает в колесницухрипящих от неистовства коней.Для грамотных полощется, волнуя,ликующий обветренный призыв:«А идише! В субботу не воюем!До пятницы захватим Тель-Авив!»Уже с конем в одном порыве слилсянигде не попадающий впросакиз Жмеринки отважный Самуилсон,из Ганы недоеденный Исаак.У всех носы, изогнутые властно,и пейсы, как потребовал закон;свистят косые сабли из Дамаска,поет «индрерд!» походный саксофон.Черняв и ловок, старшина пехотытрофейный пересчитывает дар:пятьсот винтовок, сорок пулеметови обуви пятнадцать тысяч пар.Над местом боя солнце стынет,из бурдюков течет вода,в котле щемяще пахнет цимес,как в местечковые года.Ветеринары боевыена людях учатся лечить,бросают ружья часовые,Талмуд уходят поучить.Повсюду с винным перегаромперемешался легкий шум;«Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» —поет веселый Беня Шуб.Бойцы вспоминают минувшие днии талес, в который рядились они.А утром, в оранжевом блеске,по телу как будто ожог;отрывисто, властно и резкотревогу сыграет рожок.И снова азартом погонигорячие лица блестят;седые арабские конив тугое пространство летят.Мы братья – по пеплу и крови.Отечеству верно служа,мы – русские люди,но наш могендовидпришит на запасный пиджак.

Кухня и сандалий

все шептались о скандале.Кто-то из посудывынул Берчикин сандалий.Пахло самосудом.Кто-то свистнул в кулак,кто-то глухо ухнул;во главе идет СпартакМенделевич Трухман.Он подлец! А мы не знали.Он зазвал и пригласилв эту битву за сандалийсамых злостных местных сил.И пошла такая свалка,как у этих дурачков.Никому уже не жалкони здоровья, ни очков.За углом, где батарея,перекупщик Пиня Вайсмял английского евреяСоломона Экзерсайс.Обнажив себя по пояс,как зарезанный крича,из кладовой вышел Двойриси пошел рубить сплеча.Он друзьям – как лодке руль.Это гордость наша.От рожденья имя – Сруль,а в анкете – Саша.Он худой как щепочка,щупленький как птенчик,сзади как сурепочка,спереди как хренчик.Но удары так и сыпет!Он повсюду знаменит,в честь его в стране Египетназван город Поц-Аид.Он упал, поднялся снова,воздух мужеством запах;«Гиб а кук! – рыдали вдовы. —Не топчите Сруля в пах!..»Но – звонок и тишина…И над павшим телом —участковый старшинаФима Парабеллум.…Сладкий цимес – это ж прелесть!А сегодня он горчит.В нем искусственная челюстьдеда Слуцкера торчит.Все разбито в жуткой драке,по осколкам каждый шаг,и трусливый Леня Гаккельиз штанов достал дуршлаг.За оторванную пейсукто-то стонет, аж дрожит;на тахте у сводни ПесиСруль растерзанный лежит.Он очнулся и сказал:«Зря шумел скандальчик:я ведь спутал за сандалжареный сазанчик».

Про тачанку

Ты лети с дороги, птица!Зверь с дороги – уходи!Видишь – облако клубится?Это маршал впереди.Ровно вьются портупеи,мягко пляшут рысаки;все буденновцы – евреи,потому что – казаки.Подойдите, поглядите,полюбуйтесь на акцент:маршал Сема наш водитель,внепартийный фармацевт.Бой копыт, как рокот грома,алый бархат на штанах;в синем шлеме – красный Шлема,стройный Сруль на стременах…Конармейцы,

конармейцына неслыханном скаку —сто буденновцев при пейсах,двести сабель на боку.А в седле трубач горбатыйдиким пламенем горит,и несет его куда-то,озаряя изнутри.Он сидит, смешной и хлипкий,наплевавший на судьбу,он в местечке бросил скрипку,он в отряд принес трубу.И ни звать уже, ни трогать,и сигнал уже вот-вот…Он возносит острый локотьи растет, растет, растет…Ну, а мы-то? Мы ж потомки!Рюмки сходятся, звеня,будто брошены котомкиу походного огня.Курим, пьем, играем в карты,любим женщин сгоряча,обещанием инфарктаколет сердце по ночам.Но закрой глаза плотнее,отвори мечте тропу…Едут конные евреипо ковыльному степу…Бьет колесами тачанка,конь играет, как дельфин;а жена моя – гречанка!Циля Глезер из Афин!Цилин предок – не забудь! —он служил в аптеке.Он прошел великий путьиз евреев в греки…Дома ждет меня жена;плача, варит курицу.Украинская страна,жмеринская улица…Так пускай звенит посуда,разлетаются года,потому что будут, будут,будут битвы – таки да!..Будет пыльная дорогапо дымящейся земле,с красным флагом синагогав белокаменном селе.Дилетант и бабник Мойшебарабан ударит в грудь;будет все! И даже большена немножечко чуть-чуть…

Монтигомо неистребимый коган

На берегах Амазонки в середине

нашего века было обнаружено

племя дикарей, говорящих

на семитском диалекте.

Их туземной жизни

посвящается поэма.

Идут высокие мужчины,по ветру бороды развеяв;тут первобытная общинадоисторических евреев.Законы джунглей, лес и небо,насквозь прозрачная река…Они уже не сеют хлебаи не фотографы пока.Они стреляют фиш из лукаи фаршируют, не спеша;а к синагоге из бамбукапристройка есть – из камыша.И в ней живет – без жен и страха —религиозный гарнизон:Шапиро – жрец, Гуревич – знахарьи дряхлый резник Либензон.Его повсюду кормят, любят —он платит службой и добром:младенцам кончики он рубитбольшим гранитным топором.И жены их уже не знают,свой издавая первый крик,что слишком длинно обрубаетглухой завистливый старик…Они селились берегамивдали от сумрака лиан,где бродит вепрь – свинья с рогамии стонут самки обезьян.Где конуса клопов-термитов,белеют кости беглых кози дикари-антисемитыедят евреев и стрекоз.Где горы Анды, словно Альпы,большая надпись черным углем:«Евреи! Тут снимают скальпы!Не заходите в эти джунгли!»Но рос и вырос дух бунтарский,и в сентябре, идя ва-банк,собрал симпозиум дикарскийнародный вождь Арон Гутанг.И пел им песни кантор Дымшиц,и каждый внутренне горел;согнули луки и, сложившись,купили очень много стрел.…Дозорный срезан. Пес – не гавкнет.По джунглям двинулся как танкбананоносый Томагавкери жрец-раскольник Бумеранг.В атаке нету Мордехая,но сомкнут строй, они идут;отчизну дома оставляя,семиты – одного не ждут!А Мордехай – в нем кровь застыла —вдоль по кустам бежал, дрожа,чем невзначай подкрался с тыла,антисемитов окружа…Бой – до триумфа – до обеда!На час еды – прощай, война.Евреи – тоже людоеды,когда потребует страна.Не верьте книгам и родителям.История темна, как ночь.Колумб (аид), плевав на Индию,гнал каравеллы, чтоб помочь.Еврейским занявшись вопросом,Потемкин, граф, ушел от дел;науки бросив, ЛомоносовЕкатерину поимел.Ученый, он боялся сплетени только ночью к ней ходил.Старик Державин их заметилИ, в гроб сходя, благословил.В приемных Рима подогретый,крестовый начался поход;Вильям Шекспир писал сонеты,чтоб накопить на пароход.…Но жил дикарь – с евреем рядом.Века стекали с пирамид.Ассимилировались взгляды.И кто теперь антисемит?Хрустят суставы, гнутся шеи,сраженье близится к концу,и два врага, сойдясь в траншее,меняют сахар на мацу.В жестокой схватке рукопашнойждала победа впереди.Стал день сегодняшний – вчерашним;никто часов не заводил.И эта мысль гнала евреев,она их мучила и жгла:ведь если не смотреть на время,не знаешь, как идут дела.А где стоят часы семитов,там время прекращает бег;в лесу мартышек и термитовпещерный воцарился век.За пищей вглубь стремясь податься,они скрывались постепенноот мировых цивилизацийи от культурного обмена.И коммунизм их – первобытен,и в шалашах – портрет вождя,но в поступательном развитииэпоху рабства обойдя,и локоть к локтю, если надо,а если надо, грудь на грудь,в коммунистических бригадахк феодализму держат путь…

Семейный вечер

Мы все мучительно похожи.Мы то знакомы, то – родня.С толпой сливается прохожий —прямая копия меня.Его фигура и характерпрошли крученье и излом;он – очень маленький бухгалтерв большой конторе за углом.Он опоздал – теперь скорее!Кино, аптека, угол, суд…А Лея ждет и снова грееткоторый раз остывший суп.Толпа мороженщиц Арбата,кафе, сберкасса, магазин…Туг бегал в школу сын когда-то,и незаметно вырос сын…Но угнали Моисеяот родных и от друзей!..Мерзлоту за Енисеембьет лопатой Моисей.Долбит ломом, и природапокоряется ему;знает он, что враг народа,но не знает – почему.Ожиданьем душу греет,и – повернут ход событий:«Коммунисты и евреи!Вы свободны. Извините»…Но он теперь живет в Тюмени,где даже летом спит в пальто,чтоб в свете будущих решенийтеплее ехать, если что…Рувим спешит. Жена – как свечка!Ей говорил в толпе народ,когда вчера давали гречку,что будто якобы вот-вот,кого при культе награждали,теперь не сносит головы;а у Рувима – две медаливосемьсотлетия Москвы!А значит – светит путь неблизкий,где на снегу дымят костры;и Лея хочет в Сан-Франциско,где у Рувима три сестры.Она боится этих сплетен,ей страх привычен и знаком…Рувим, как радио, конкретен,Рувим всеведущ, как райком:«Ах, Лея, мне б твои заботы!Их Сан-Франциско – звук пустой;ни у кого там нет работы,а лишь один прогнивший строй!И ты должна быть рада, Лея,что так повернут шар земной:американские евреи —они живут вниз головой!»И Лея слушает, и верит,и сушит гренки на бульон,и не дрожит при стуке в двери,что постучал не почтальон…Уходит день, вползает сумрак,теснясь в проем оконных рам;концерт певицы Имы Сумакчревовещает им экран.А он уснул. Ступни босые.Пора ложиться. Лень вставать.«Литературную Россию»жена подаст ему в кровать.1962–1967 гг.