Льды и люди
Шрифт:
Присутствие такого большого экипажа на плавающем в полярном море советском ледоколе кажется им странным и загадочным. Это ясно видно по их взглядам.
Вышедший из капитанской каюты шкипер бросил им несколько резких фраз. Младший матрос оттолкнулся от „Седова“ веслом, и фальсбот понесся по валам.
Старший матрос трогает лежащую в углу спардека большую, убитую Горбуновым на Кап-Флоре, голубую чайку.
— Хойхой! — тыча ее пальцем с массивным золотым перстнем, произносит он, — хойхой!
— Да, — соглашается он, — хойхой.
— Норге хойхой, — продолжает втолковывать тот.
— Норге хойхой, — подтверждает, по-ребячески повертываясь несколько раз, на каблуке молодой зверобой.
— Да, да, — подтверждаю я. — Норге хойхой.
Так зовут эту голубовато-серую красивую полярную птицу в Скандинавии.
Стена недоверия рухнула между нами.
Зверобои успели слетать на своем изящном фальсботе к „Ледяному медведю“ и снова вернуться на „Седова“. Они привезли коренастого, как сами, парня в желтом, как у шкипера, грязном шарфе, обернутом вокруг татуированной шеи. На правой руке у него грубо вытатуирован морж. Это радист с „Ледяного медведя“. Радист привез две толстых книги в красных шагреневых переплетах, — судовые журналы обеих шхун. Мимо зрачков киноаппарата он прошел прямо, не уронив взгляда на суетившегося кинооператора, открыл дверь в капитанскую каюту и шагнул внутрь. Он знал язык моряков Германии. Он должен был разговаривать с профессором Шмидтом о причинах появления норвежских шхун на архипелаге.
Судовые журналы должны быть судьей. Проложенные в них шкиперами курсы должны сказать нам об их последних рейсах.
— Рошен шиф (русский корабль)? — интересуется младший, трепля за ухо „Самоедку“, собачонку Ушакова. Матрос смеется, обнаруживая детские ямочки в углах розовых щек.
— Совет Унион рошен шиф (советский корабль), — поправляет Бабич.
— „Исбьерн“ — Норге („Исбьерн“ — из Норвегии)?
— Норге, Тромсе (из Норвегии — из Тромсе).
— „Хетти“ (а „Хетти“)?
— Тромсе (из Тромсе).
Холодный ветер с моря поднял крутую волну. „Исбьерн“ и „Хетти“ второй уже час, переваливаясь с боку на бок, описывают вокруг „Седова“ круг за кругом. С „Исбьерна“ доносится сердитый рев медвежонка. Медвежьи шкуры на мачтах „Хетти“ полощутся по ветру, как белье.
— Ух! — жмется Громов, — ух!
Это должно изобразить: как норвежцам не холодно? Оба второй час, пока происходит „гаагская конференция“ в капитанской каюте, стоят на спардеке в одних фуфайках.
— Привыкли, — бросает подошедший Журавлев. — Полярные ребята. Видали, как на фальсботах ходят? Самые норвежские ледяные медведи! Исбьерн — ты, — дружески толкает он в грудь младшего.
— Исбьерн, — смеется тот…
— Виктория си? ланд? (В море Виктории или на земле Виктории)? — допрашивает зверобоев Громов.
— Виктория ленд, — стучит кулаком по столу старший зверобой: — Тромсе. Норге. Гренландия. Сваальбард, — часто сыплет он словами.
Если верить тому, что он говорит, „Ледяной медведь“, выйдя весной из Тромсе, успел до встречи с нами побывать на Шпицбергене, в Гренландии и на острове Виктории.
Оба зверобоя были приведены со спардека в салон и подвергнуты перекрестному прокурорскому допросу. Каждый вытаскивал из тайника памяти и пускал в оборот знакомые иностранные слова. Допрашивали на всех европейских языках сразу.
— Фатер — кок, — гордо говорит оживившийся после рюмки коньяка молодой.
— Папашка его значит кок, — объясняет Московский.
— Фрекен Гукер ленд, — хвастает советским достижением перед сыном кока Громов.
Эта тарабарщина должна обозначать, что на острове Гукера живет советская женщина. Но норвежцы каким-то чудесным образом понимают. На лицах обоих стопроцентное недоверие.
— Рошен фрекен Гукер ленд? — тянут они, ставя рюмки на стол. — Hay, нау.
— Так, так, — обличает их Журавлев, — нашего зверя бьете. Усы-то нашего морского зайца на рее висят.
К всеобщему удовольствию норвежцы встают и прикладывают руки к сердцу, раскланиваются с очаровательными улыбками.
— Эх, взять бы вас за ласты, милые! — негодует Журавлев.
— За что? — вступается за норвежцев Петров. — Морские пролетарии. Шкипера куда потащат, туда и плывут.
В дверях салона появляется Самойлович. Вместе с ним в салон входят густые хлопья тумана.
— Судовые журналы подтвердили пребывание шхун в Гренландии. Заходили они на остров Виктории. Но на архипелаг, конечно, за морским зверем забрались.
— Самойлович, — узнает его младший зверобой. Вскочив с дивана, он почтительно жмет ему руку. — Норман. Ланд. Норге. „Красин“. Амундсен. Амундсен.
Пожав по-очереди руки, норвежцы, грохоча деревянными подошвами сапог, спускаются по парадному трапу в фальсбот. Из капитанской каюты выходят, вежливо раскланиваясь, радист и шкипер. Русские моряки стали куда любезней. Предложили только поскорее убираться с островов архипелага. Отплывая на фальсботе, старые полярные хищники машут приветливо „Седову“ руками.
Всего хорошего, герр Карлсен! И вам, герр Свенсон! Счастливого плавания до Тромсе! Но помните, герр Карлсен и герр Свенсон, другая встреча среди островов архипелага может быть куда менее вежливой!
Больше усы наших морских зайцев не должны висеть на реях ваших шхун!
ИСТОРИЯ АМЕРИКАНСКОГО ШОКОЛАДА
На следующее утро после ухода от острова Мак-Клинтока я проснулся с куском шоколада во рту. Шоколад был необычайно темен и толст. Вкус его совсем не походил на вкус моссельпромовского.
Это было в носовом кубрике ранним утром.
— Ешь, пока дают! — смеялся стаскивавший вымазанные в зеленом иле сапоги Павлуша Петров. — Не каждый день удается американский шоколад жевать.
— Тут бы, собственно говоря, надо арктический медвежий рабочий кооператив организовать, — хихикнул залезавший под одеяло уже раздевшийся матрос первого класса Козырев.
— А тебя предправлением назначить, — съязвил Селиверстов, соскабливавший ножом зеленый ил с штанов.
С койки Козырева раздалась шутливая ругань. Стрела попала в цель. Козырев был огромен и мощен. Ростом он в самом деле не уступал среднему медведю. Все трое сосали такие же, как у меня, квадратные плитки черного шоколада. Все трое стояли до этого предутреннюю вахту. Ил на сапогах Петрова, комки грязи на брюках Селиверстова говорили, что они были на земле. Но — на какой?