Льды уходят в океан
Шрифт:
ГЛАВА X
1
До конца понять, что такое тоска по земле, могут, наверное, только моряки.
Это — как страшная болезнь, как обреченность: ты можешь мечтать в своем тесном кубрике, можешь, наоборот, от вахты до вахты валяться в нем и бездумно глядеть в качающийся потолок — тоска грызет тебя неотступно, день за днем выматывая последние силы.
Такая тоска приходит внезапно, и даже человек с недюжинной волей часто пасует перед нею... Только вчера он лихо отбивал матросскую чечетку, пел под баян любимую песню, любовался розовым закатом или неповторимым в своей красоте восходом солнца, а сегодня вдруг почувствовал, что все это уже опостылело, все осточертело. Закат, восход, опять закат и опять восход, нудные волны, далекий, в тумане, горизонт — да будет ли всему этому конец? Или жизнь так и пройдет в мучительном ожидании какихто перемен, в смутной надежде увидеть клочок земли, где ничто не качается и где есть еще какие-то звуки, кроме скрипа мачт, да свиста ветра, да всплеска воды...
Моряк клянется: «Это — последний рейс. Только круглые идиоты могут по своей доброй воле обречь себя на вечные странствия, только выжившие из ума люди на всю жизнь связывают себя с морем. С меня довольно! Наскитался! Налюбовался! По горло сыт экзотикой и всей той белибердой, которая привела меня к трапу. Дикие штормы, тропические ночи, айсберги — все к черту! Я — тоже человек. И хочу жить по-человечески. Как все. Кого-то сейчас ласкают женские руки, кто-то целует горячие губы, смотрит в дорогие глаза, а я кто — морж? Акула? Треска?.. Нет уж, слуга покорный! Точка!»
Потом, когда моряк сойдет на землю и, может быть, верный своей клятве, даже спишется с корабля, он и месяц, и два будет наслаждаться уютом земной жизни, уверять себя, что именно теперь он живет по-настоящему. Но где бы он ни был, куда бы он ни шел, все равно завернет к морю, станет у пустого причала и долго будет смотреть на уходящие вдаль корабли, поминутно вздыхая.
«Ха, — скажет моряк, мысленно обращаясь к своим покинувшим землю товарищам, — опять пошли бартежать! Дурачье! Ураганы, тропические ночи, айсберги, трали-вали — на чертей мне это нужно?»
А сам, не замечая, с такой любовью погладит чугунную пушку-кнехт, будто и не пушка это вовсе, а кусочек его корабля. «Подумаешь, море! — не зная, на кого он сейчас зол, добавит моряк. — Проживем как-нибудь и без него. Вы там болтайтесь, мерзните, жарьтесь — дуракам закон не писан! А я вот притопаю домой, там жена, детишки, тишь да гладь да божья благодать. Понятно?»
С остервенением плюнув под ноги (в море-то он никогда не плюнет), моряк топает домой, где тишь да гладь...
Правда, по пути заглянет в порт, зайдет потолкаться в отдел кадров. Там ведь всегда встретишь дружка, с которым и на Земле Франца-Иосифа побывал, с которым у банки Роджерса чуть на дно не пошел во время жестокого шторма («Помнишь, как чудом выкарабкались из передряги?»). С ним же в Атлантике прошлый Новый год встречали. Перехватили тогда маленько на радостях: квартальный план по вылову трески за полтора месяца шугнули. Денег — куча, грамоты, премии, благодарности! Да-а, были когда-то и мы рысаками...
В отделе кадров можешь и знакомого капитана встретить.
— Ба! Кого я вижу! — Рука у капитана словно железная: покрутил старик за свою жизнь штурвальчик — дай боже! — Ты что, в бичкомеры записался?
— Да нет, завязать решил с морем окончательно...
— Ха-ха-ха... Давно так не смеялся. Ты?! Завязать?! Окончательно? Ну и шутник! Ладно, сказки для внуков прибереги, если доживешь до внуков. А сейчас... Через неделю в Атлантику иду, вакансия есть... Соображаешь?
— Соображаю. Какая вакансия?
— Рулевой списался. Тоже решил завязать. Окончательно. Ну?..
Только круглый идиот мог бы отказаться от такого предложения. «Люди уходят в море, где штормы, тропические ночи, айсберги... В море, где настоящая жизнь. А я кто? Старая облезлая кошка, чтоб сидеть на печке? Я — человек и хочу жить по-человечески. Точка!»
— Договорились, капитан!
Трудно моряку бывает в море. И никак ему нельзя без него.
Когда Саню охватывала тоска, он писал Марку и Людмиле: «...Иногда мне кажется, что есть два мира: ваш, большой, в котором нет ни конца ни края, и мой, маленький, где только я, заключенный в скорлупу из железа и дерева: я, эта скорлупа-корабль — и больше ничего. Боцман Сергей Потапов, капитан Максим, матрос Кирилл Ванин, рулевой Цапля — это тоже, наверное, только я, потому что все мы тут будто из одного слепка, будто у нас всего два глаза на всех, одно чувство на всю команду. Я вижу небо и море — они тоже видят небо и море; я смотрю на трал с рыбой — они тоже уставились на него; я чувствую, как тоска подошла к самому сердцу, — у них она не меньше. Больше никому из нас смотреть не на что, чувствовать, кроме тоски, нечего. Так каждый день, каждую неделю...
Не подумайте, что я жалуюсь на свою судьбу. Я сам ее выбрал и бежать от нее не собираюсь. Просто мне хочется немного похныкать, может, от этого станет легче. Наверное, вы этого и не поймете — не знаю. У вас там все по-другому, не так, как здесь. У вас и мысли другие, и чувства. У вас все шире. Какой-то чудак сказал: бескрайный океан. И тот, кто никогда не был в океане, этому верит. А океан, если ты приварен к своей скорлупе, совсем не бескрайный. От горизонта до горизонта пяток миль — вот и все. И куда ни глянь — пустыня... Сесть бы на палубе да так завыть, чтоб и волкам завидно стало!..»
Очередной почтой Саня отправлял письмо, и ему действительно становилось легче. И не только потому, что похныкал. И не только потому, что знал: там пожалеют. Он также знал и другое: прочтут письмо, посмотрят друг на друга, подумают: «Разве он так тосковал бы, если бы...» От мысли, что и Людмила, и Марк вдруг почувствуют свою вину перед ним, у Сани возникало такое ощущение, словно его кто-то ни за что ни про что сильно обидел и теперь раскаивается. Он не хотел, чтобы Людмиле и Марку было больно, но должны же они знать, как порой скверно бывает у него на душе.
2
Последние две недели Атлантика спала.
Африка была еще далеко, но жар ее пустынь уже тек по океану, теперь даже ночами не было ни прохлады, ни свежести. А когда поднималось солнце, на палубе и в трюмах «девятки» стояла такая духота, точно сюда перенесли кусочек Сахары. Эта духота давила, изматывала силы, и люди временами становились похожими на сонных рыбин, безжизненно лежавших на горячей палубе.
Изматывала и работа. Рыба шла плотными косяками, ее с трудом успевали разделывать и, присолив, бросать в трюмы. Уже дважды подходили к базовым рефрижераторам, курсирующим в пределах сотни миль, разгружались и снова шля тралить.
Капитан подбадривал:
— Морячки, встряхнитесь! Где вы видели столько рыбки? Уйдет — будем плакать. А сейчас: что ни день — триста процентов плана. Почет и уважение, заработок! Можете вы встряхнуться или нет?
Цапля, больше других страдавший от жары, ворчал:
— Максиму — что? Максиму — лишь бы почет да заработок. А у меня, гляньте-ка, жилы из кожи вылезают. И дурманею я, как треска на горячем песке. Встряхнитесь, говорит. А что встряхивать? Кости свои? Могу встряхнуть. Может, чертова рыба перепугается, отдохнем малость.