Льды уходят в океан
Шрифт:
— Теперь держись, Максим, — сказал он самому себе.
Вал накрыл его с головой, ударил в ноги, потом уперся в плечи, хлестнул в лицо, но Максим Петрович только крепче сжал в руке конец троса и, по-бычьи нагнув голову, стоял, будто вдавившись в мачту. Ему казалось, что он прислушивался, как гудит ураган, слышал и разбойный свист ветра, и грохот волн за бортом, и стон своего корабля. «Лишь бы там не упустили руль», — думал он.
В последнем усилии, в каком-то исступленном отчаянии водяная громада попыталась оторвать человека от мачты, но ей это не удалось. И тогда, рыча, она ушла.
Максим Петрович бросил трос, по-молодому быстро перебежал к надстройке и подхватил Саню на руки. Саня был почти без сознания. Пальцы его цеплялись за щит, но в них совсем уже не было силы. И весь он обмяк, словно утопленник, которого очень долго искали на дне морском...
Втащив Кердыша в штурманскую рубку, Максим Петрович передал его Ивану Челенко и коротко сказал:
— Займись парнем, Иван.
И пошел на мостик.
Уже рассвело, а ураган и не думал стихать.
Наоборот, он еще больше рассвирепел. Правда, волны теперь не. так бесновались, они, почти не сталкиваясь, катились одна за другой, но на них было страшно смотреть. Совсем черные, с невероятно длинными когтями гребней, они то возносили «девятку» на небывалую высоту, то бросали ее в пропасть, где все кипело. Длинные полосы пены, срываемые шквалами ветра с гребней, неслись по океану с сумасшедшей скоростью.
Часов в восемь утра капитан решил уйти с мостика — отдохнуть хотя бы несколько минут. Он посерел за эту ночь, у него набрякли мешки под глазами, а глаза казались настолько усталыми, будто он не спал целую неделю.
Добравшись до своей каюты, Максим Петрович сбросил плащ, сел на кровать и прислонился спиной к перегородке. Хотелось выкурить трубку, но для этого надо было отыскать сухой табак, а сил уже не было. «Потом», — решил он. И сразу же уснул. Сидя.
Судно швыряло вниз, вверх, с одного борта на другой, с кормы на нос, и никакой эквилибрист не смог бы продержаться сейчас в одном и том же положении хотя бы минуту, а капитан сидел и спал, словно его привинтили к перегородке. Спал таким крепким сном, что, казалось, пали из ста пушек над самым его ухом — не разбудишь.
Но вот открылась дверь каюты, и радист негромко сказал:
— Максим Петрович, «семерка» терпит бедствие.
Еще не совсем проснувшись, даже не успев открыть глаза, капитан спросил:
— Что у них?
— Отказал двигатель. Их несет на острова Зеленого мыса. В любую минуту может перевернуть.
— Сколько до «семерки» миль?
— Примерно двадцать. Точно по нашему курсу.
Плащ он надел еще с закрытыми глазами. Радист это видел. «Наверное, ничего не соображает Максим, — подумал он. — Все у него идет по инерции». Но капитан вдруг сказал:
— Передай капитану Дымову: «Иду на помощь.
Войков».
Сказал так твердо и ясно, будто целый час обдумывал свое решение.
Штурман уже знал о «семерке». Когда радист показал ему радиограмму, он так отчетливо представил себе бедственную картину на дымовском траулере, точно видел сейчас ее собственными глазами.
Корабль без двигателя в ураганный шторм — это жалкая скорлупа, отданная в жертву стихии. И все живое и неживое на таком корабле — тоже жертва, потому что никакая сила не может предотвратить гибели судна, с которым ураган играет, как с игрушечной лодкой. Вопрос только во времени: пощадит одна волна, пощадит другая, третья, а четвертая вздыбится под самым бортом, закрутит, перевернет вверх килем и — конец. Никто не успеет даже спустить шлюпку, а если и попытается — много ли шансов, что она не пойдет на дно вслед за траулером?
Отчетливо представлял себе штурман и состояние людей на «семерке». Те, кто послабее духом, уже уверовали в свою обреченность и теперь или в полной отрешенности ждут конца, с предсмертной тоской глядя на океан, или мечутся в рубках, проклиная тот день и час, когда связали свою судьбу с морем. Другие, у кого воля покрепче, стоят на мостике рядом с капитаном Дымовым, готовые в любую секунду выполнить его приказ, а если придется, то вместе с ним встретить конец. Без паники, без жалоб, как положено настоящим морякам. И только когда уже совсем не останется никакой надежды, попросят радиста:
— Митя, отстукай «прощай»...
Максим Петрович появился в рубке в тот миг, когда «девятка», кряхтя, взбиралась на гребень вала. Протянув руку к штурвалу, сказал:
— Бинокль.
Туман из пенистой мглы стоял густой стеной, но шквалы ветра изредка проламывали эту стену, и тогда, как сквозь коридор, можно было окинуть взглядом вздымающиеся к небу волны. Яростно атакуя корабль, они шли приступами одна за другой, и не было им ни конца, ни края. Точно все горы всех континентов сорвались с места и устремились неведомо куда, обгоняя друг друга...
Штурман сказал:
— На «семерке» два двигателя. Может, как-нибудь продержатся на одном?
— Нет. — Не отрывая глаз от бинокля, капитан резко крутнул головой. — Если бы могли продержаться, Дымов молчал бы. Не такой это моряк, чтобы без нужды кричать о помощи. Какая сила ветра?
— Тридцать метров.
— Это тайфун. Сенегальцы называют его «черной метлой». В пятьдесят девятом он налетел на пол сотни их шхун всего в пяти милях от берега. И смел все до одной... Лишь бы Дымову удалось держать на волну. Иначе гибель...
В рулевую, пригибая голову, ввалился Цапля — наступила его вахта. Цапля был необычно бледен и, кажется, за эту ночь еще больше похудел. Длинная его шея обмотана не то серым шарфом, не то грязным полотенцем, на голове — капюшон зюйдвестки с протянутой под подбородком резинкой. Казалось, что неуклюжий, плоский, как доска, матрос не только не может принести какой-нибудь пользы в такую трудную минуту, а даже станет мешать своим присутствием.
Но вот Цапля взглянул на картушку компаса, положил руки на штурвальное колесо, пошире расставил ноги и точно слился и со штурвалом, и с кораблем. Для Цапли «девятка» — это не просто траулер, не просто судно, для него корабль был живым существом, к которому он прислушивался и которое понимал. Это живое существо порой старалось выйти из повиновения, проявить как говорил рулевой, характер, и тогда Цапля преображался: становился жестким, твердым, неуступчивым. И, чувствуя его силу, корабль усмирялся.
И еще одним особенным качеством обладал рулевой Цапля: у него был необыкновенный слух. Сквозь гул урагана, сквозь грохот разбивающихся о борт траулера волн, сквозь невероятный свист ветра Цапля мог различить любой посторонний звук. Будь то крик не успевшей долететь до берега чайки, будь то отдаленный, никем другим не слышимый вой сирены — Цапля сразу насторожится, прислушается и сам себе скажет: «А-а, вот оно что!..»
Увидев, как рулевой, полуоткрыв рот и повернув голову, замер в каком-то странном ожидании, Максим Петрович спросил: