Льды возвращаются (с илл.)
Шрифт:
Я подчинилась, потому что мне было все равно. Мне было безразлично, что Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его насмешливость и злость, он стал трогательно внимателен. Если бы я переключила рычаги своей «машины времени» на вчерашнюю девчонку, я вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, однако сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.
Ладнов пошел со мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я прятала в них лицо, чтобы не было видно, когда реву. Со мной это случается сейчас каждую
А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце. Неужели и в этом виновен Буров?
В приемной родильного дома мы встретились с Сергеем Андреевичем. Я пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре... Боясь взглянуть на Бурова, я отдала ему цветы, чтобы он передал их вместе со своими.
Значит, он все-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?
Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.
– Как трогательно, что Лену на работе так все любят, – сказала она, величественно кивнув нам.
– Как ваш ревматизм? – едко осведомилась я.
Ревматизм у нее был выдуман, чтобы подчеркнуть ее «арктические заслуги».
Калерия Константиновна сделала самоотверженное лицо и посмотрела на меня.
– Ах, дитя мое, – сказала она. – Что в моей трагедии!.. Ведь у вас такое горе. Какой ужасающий несчастный случай.
Слезы у меня высохли.
– Это не несчастный случай, – резко возразила я, – он сделал так, чтобы не погасло Солнце.
– Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце – и вдруг погаснет. Многие ученые ведь до сих пор еще не согласны с этим.
– Да, погаснет, – упрямо сказала я. – Может погаснуть.
– Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.
Я ненавидела ее.
Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен был быть.
– Я все решила, – объявила Калерия Константиновна. – Ребенка буду воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин прославил ее на весь мир.
Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно запакованную.
Няня привела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояли мягкая мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и указывала няня.
– Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.
Я не поняла ее. Почему – мама? Разве она пришла?
Но речь шла о Елене Кирилловне.
– Можно пройти к ней? – глухо спросил Буров.
– Вы папа? – простодушно спросила няня.
У нее было удивительно знакомое лицо. Только потом я поняла, что это известная
Буров не ответил. И это было невежливо.
Няня-кинозвезда подвела нас к видеофону.
– Сейчас увидите ее. И она вас увидит. Поговорите, но только недолго.
На экране появилась Елена Кирилловна. Изображение было цветным и даже объемным. Из-за чуть неестественной контрастности лицо ее выглядело усталым, но поразительно красивым, неправдоподобным, нарисованным. На подушке отчетливо виднелись разбегающиеся от головы складки.
– Лю, милый! Как я рада... – услышала я ее голос.
Сердце у меня сжалось, слезы заволокли глаза. Она заметила только меня, хотя мы стояли перед экраном все трое.
– Как бы я хотела тебя обнять...
– Вы рады? Он – мальчик? – спросила я, чувствуя, как была не права к этой изумительной женщине.
Она, видимо, ничего не знала о моем несчастье. И хорошо! Не надо ее волновать, хотя... хотя, кажется, они с папой не очень друг другу понравились. Но все равно она была чудесной, она должна была кормить малютку, ее нужно было беречь.
– Я так боялась, – говорила Елена Кирилловна. – Я не верила, что у него все в порядке, что есть и ручки, и ножки, и пальчики... А у него даже волосики вьются.
– Ах, теперь все боятся, – вздохнула Калерия Константиновна. – Эта ужасная радиоактивность подносит омерзительные уродства.
– Вы же не верили в радиоактивность, – буркнула я. – И в гаснущее Солнце не верите...
– А мы уже все решили, – не обращая на меня внимания, весело сказала Калерия. – Мальчик будет жить у меня. Я буду... я буду его...
– Кормилицей, – подсказала я, бросив взгляд на доскоподобную фигуру тонной дамы.
Калерия ответила мне сверкнувшим взглядом.
– Работа ждет, – выдавил из себя Буров, пожирая глазами экран.
Елена Кирилловна скользнула по Сергею Андреевичу равнодушным взглядом.
– Нет, Буров, – сказала она. – Я не вернусь к вам.
Калерия Константиновна резко повернулась.
– Я не понимаю вас, Лена, – сухо сказала она. – Значит, вам не нужны мои услуги?.. Во всяком случае, с марта вы могли бы работать, – добавила она многозначительно.
Тень скользнула по лицу Елены Кирилловны.
При чем тут март? Нет, я решительно не выношу эту Калерию, или у меня уже появились признаки истерии. Надо было обо всем рассказать папе. Рассказать!.. Теперь уже никогда не расскажешь...
– Почему ты плачешь, Лю? – послышался участливый голос Елены Кирилловны. – Ты плачешь, что не увидишь меня на работе? Но ты будешь приходить ко мне, глупенькая.
– Почему вы не хотите работать... со мной? – снова выдавил из себя Буров.
– Не с вами, Буров... Я просто больше не могу. Помните, мы говорили с вами о науке... Вы открыли средство против ядерных войн. Воображали, что одарили человечество. И что же? Вашей Б-субстанцией, которую я помогала вам добывать, теперь гасят Солнце. Я не хочу больше в этом участвовать... даже в марте, – добавила она, твердо глядя на Калерию Константиновну. – Лучше патрулировать в космосе...