Шрифт:
В Лондоне было майское утро — и одиннадцать часов.
Мистер Коуэн стоял у окна номера-люкс отеля «Ритц» и смотрел на улицу, повернувшись спиной к излишне навязчивому великолепию гостиной. Это были апартаменты госпожи Паулы Незеркофф, знаменитой оперной певицы, только что прибывшей из Нью-Йорка. С ней-то и ожидал сейчас встречи мистер Коуэн, ее импресарио. Услышав, что дверь открылась, он стремительно обернулся, но это была только мисс Рид, секретарша мадам Незеркофф, особа бледная и деловитая.
— О, так это вы, милочка! — воскликнул мистер Коуэн. — Мадам
Мисс Рид покачала головой.
— А сказала мне: быть в десять, — заметил мистер Коуэн. — Уже час как жду.
В его голосе не было ни горечи, ни удивления. Мистер Коуэн давно уже привык к капризам этой артистической натуры. Мистер Коуэн был высокий мужчина с гладко выбритым лицом, пожалуй, чересчур мускулистый, чересчур уж безупречно одетый. Его волосы были черными и блестящими, а зубы — вызывающе белыми. А вот дикция у него была не совсем безупречной: он нечетко произносил «с», не то чтобы шепелявил, но чуть-чуть не дотягивал до твердости, предписанной речевым эталоном.
Не требовалось особого взлета фантазии, чтобы догадаться, что фамилия его отца была, по всей видимости, Коэн, если не просто Кон.
Дверь спальни открылась, и оттуда выскочила хорошенькая горничная-француженка.
— Мадам встает? — с надеждой спросил Коуэн. — Ну же, Элиза, рассказывайте.
Элиза красноречиво вскинула руки к потолку.
— Мадам зла этим утром как сто чертей. Недовольна всем. Эти чудесные желтые розы, которые мосье прислал ей вчера вечером… Это, говорит, все хорошо для Нью-Йорка, но только идиот мог прислать их ей в Лондоне.
В Лондоне, говорит, только красные розы и мыслимы, и тут же распахивает дверь и швыряет бедные цветочки в коридор — и попадает прямо в проходящего мимо мосье, а он tres comme il faut [1] и даже, думаю, военный. Он, конечно, выражает всяческое недовольство, и правильно, по-моему, делает.
Мистер Коуэн лишь удивленно поднял брови и, достав из кармана маленький блокнот, черкнул карандашом: «розы — красные».
Элиза поспешно юркнула в коридорчик. Коуэн снова отвернулся к окну, а Вера Рид уселась за стол и принялась вскрывать и сортировать письма. Десять минут прошли в молчании, после чего дверь спальни с грохотом распахнулась, и в гостиную стремительно ворвалась сама примадонна. Комната тут же стала казаться меньше. Вера Рид — еще бесцветнее, а импозантный Коуэн — весь как-то сник, сразу отступив на задний план.
1
Очень приличный (фр.).
— Так-так, дети мои, — произнесла Паула. — Неужели я опоздала?
Она была высокой и не слишком полной для певицы женщиной. У нее до сих пор были изумительные руки и ноги, замечательно стройная шея и прекрасные волосы темно-рыжего рдеющего оттенка, собранные ниже затылка в тяжелый узел, и, даже если тут не обошлось без хны, выглядели они от этого ничуть не менее эффектно. Она была уже не молода — ей было лет сорок? —
— Ты все сделал, как я говорила? Убрал это отвратительное английское фортепьяно и выкинул его прямо в Темзу?
— Да, я достал вам другое, — ответил Коуэн, указывая в угол комнаты.
Незеркофф подлетела к фортепьяно и подняла крышку…
— «Эрар», — проговорила она. — Это уже лучше. Посмотрим…
Чарующе-нежный голос, слившись с арпеджио, дважды с легкостью одолел октаву, потом, мягко взяв более высокую ноту, задержался на ней, все набирая и набирая силу, пока наконец постепенно не смолк, растворившись в звенящей тишине.
— Ах, ну что за голос! — совершенно искренне восхитилась Паула Незеркофф. — Даже в Лондоне он звучит изумительно!
— Просто дивно, — восхищенно подтвердил Коуэн. — Уверяю вас, Лондон будет у ваших ног точно так же, как и Нью-Йорк.
— Вы думаете? — переспросила певица, но легкая улыбка, игравшая на ее губах, ясно говорила, что ответ не вызывает сомнений.
— Уверен.
Паула Незеркофф закрыла крышку фортепьяно и подошла к столу медленной, колышущейся походкой, которая так эффектно выглядела на сцене.
— Ну-ну, — проговорила она. — Однако же перейдем к делу. Вы уже все устроили, друг мой?
Коуэн положил на стол папку и извлек из нее бумаги.
— Почти никаких изменений, — заметил он. — В «Ковент-Гардене» вы поете пять раз: три в «Тоске» и два в «Аиде».
— «Аида»… Пфф! — фыркнула примадонна. — Это будет невыносимо скучно. «Тоска» — дело другое.
— О да, — согласился Коуэн. — Это ваша партия.
Паула Незеркофф подняла голову.
— Я лучшая Тоска в мире, — сказала она просто.
— Да, — согласился Коуэн, — вы несравненны.
— Партию Скарпиа будет петь Роскари, я полагаю?
Коуэн кивнул.
— И Эмиль Липпи.
— Что? — вскинулась Незеркофф. — Липпи? Эта мерзкая жаба? Ква-ква-ква? Я не стану петь с ним! Я либо укушу его, либо исцарапаю ему всю морду ногтями.
— Ну, ну, — успокаивающе проговорил Коуэн.
— Говорю вам, он не поет — он тявкает, как самая низкопробная шавка!
— Ну, посмотрим, посмотрим, — ответил Коуэн, которому хватало ума никогда не спорить с темпераментными певицами.
— А Каварадосси? — осведомилась Незеркофф.
— Генсдейл, американский тенор.
Певица кивнула.
— Милый мальчик. И голос хороший.
— И, кажется, один раз это будет Барриэ.
— Этот умеет петь, — великодушно сказала прима. — Но позволить этой жабе проквакать Скарпиа! Бр! Только не при мне.
— Я все улажу, — успокоил ее Коуэн.
Он откашлялся и взялся за следующий документ.
— Я также веду переговоры об отдельном концерте в «Альберт-Холл».
Незеркофф скорчила недовольную гримаску.