Лебединая песнь
Шрифт:
– Так ведь это один на десять благородных, а теперича все под одно!
– А теперича одна серость! Благородство повывели начисто. Каждая баба норовит в дамы, а сама ходит, как корова, объевшаяся травой.
– Перемелется – мука будет, – не унималась Аннушка.
– Кака така мука? Не случись всей этой заварухи, жили бы мы и сейчас в Черемухах своим домом. Сына, поди, уж поженили бы; ты бы внучат нянчила, ну а я, само собой, – при лошадях. А дом бы у нас был – полная чаша! Ну, да на все Господня воля.
В этом вздохе заключалась вся идея, питавшая его думы и томившая ожиданьем дух. Как только жена уходила, он с усилием сползал с кровати на обрывок ковра и становился на колени.
Он перечислял живых и мертвых –
– молился за убитого сына, за бывших господ, не забывая никогда имен Дмитрия и Олега, молился за Родину и за Церковь, а себе просил безболезненной, непостыдной, мирной кончины. Молитва за живых тянула за собой только два или три образа – жена, Нина, Мика и Надежда Спиридоновна; последняя тоже была дорога – профиль ее вырисовывался в его памяти то на фоне маркизы на господском балконе или цветных стекол столовой, то в пятнистой тени липовой аллеи в Черемуховском саду.
– Как-то она там управляется одна в деревне? Неужто к колодцу по осенней грязи сама топает? Ручки-то у ней крохотные, и подагра давно свела, небось, и ведра-то не вытащить… А все ж она хоть на свободе, моя Спиридоновна, а Нинушка, голубка, подневольная, каторжная! Умом мне эту мысль не охватить… Как бы не оскорбил ее кто из мужчин, не дай Господи, не обругал, не ударил… С ейным воспитанием етого и не перенесть. Вся она как георгина прекрасная, наш садовник говаривал, а заступиться-то некому! Охрани, Господи, свое дитятко! Отпусти ей грех ее иудин и ее неверие. Подай голубиное крылышко моей молитве, чтобы хоть малость повеяло лаской в ее душу исстрадавшуюся…
Входила Аннушка и при виде мужа на коленях водворяла его с добродушным ворчанием обратно в постель, а после тащила пыхтевший самовар. Она и супруг предпочитали его электрическому чайнику, отданному в их распоряжение Надеждой Спиридоновной и красовавшемуся на комоде наподобие вазы или статуэтки поверх вязаной скатерти.
Иногда навещала приятельница – прачка. Егор Власович любил ее посещения, так как это была набожная женщина, которая взяла на себя добровольную обязанность стирать церковную утварь – убрусы и полотенца, а потому бывала в курсе церковных дел и сообщала их, перетолковывая на свой лад.
– А патриарх-то Тихон от сана, оказывается, не пожелал отступиться, – говорила она, наливая себе чай на блюдце. – Прочел о том бумагу правительственную, а как подписи его потребовали, так настрочил внизу: прочел, дескать, остаюсь служитель Божий, патриарх Тихон. Келейный послушник и митрополит Крутицкий сами читали.
– Помоги, Господи, служителю Твоему в заточении. Слыхано ли, чтобы правители угрожали духовному лицу лишением сана! – и дворник осенял себя крестным знамением.
Иногда рассказы прачки носили более пространный и таинственный характер:
– Монастырь-то, вишь, прикрыли, а братию – к высылке, кого куды. Двоим инокам Архангельск достался. Высадили их там из теплушек – идите, мол, куда глаза глядят; а куда идти-то? Ни единой души знакомой; за деньги и то не пускают: потому – живут тесно, а тут еще церковники, – как бы не нажить неприятностей! Гонят, отмахиваются. За большие деньги, может, и впустили бы, да откуда у ссыльного инока деньги? Промаялись день, на вокзале переночевали; следующий день топтались сызнова; вовсе измучились и к вечеру за город на шоссе вышли; думали, может, там что подыщут. Бело, пусто, ветер гуляет; смеркается уже, а приткнуться некуда – ложись да помирай. Уж и стучаться опасаются – натерпелись вдосталь издевок да отказов. Вдруг из одного домика хозяйка навстречу, да в пояс кланяется: «Пожалуйте, отцы родные! Чего ж вы этак позамешкались? Уж я жду, жду, все глазыньки проглядела! Пирогов вам напекла и матрацы набила!» Глядят на нее иноки – личность хоть и благообразная, однако ж вовсе незнакомая. «С чего ж ты нас, мать, поджидаешь? Написал тебе о нас кто, что ли?» – «Никто мне не писал ничего, а только в нонешнюю ночь Владычица
Аннушка вытирала слезы, а дворник крестился, но и выслушивая эти трогательные рассказы, он не мог отделаться от мысли, что ни жена, ни прачка при всем их благочестии чего-то еще не понимают из постигнутого им и упускают некий очень важный момент…
– Не уразумеваете! Не в том суть, что инокам ночлег отыскался. За веру Божию и потерпеть можно, как мученики терпели; тут, вишь ты, устремление духовное и голос Владычный вещающий – вот в чем суть! Случалось мне читать в духовных книгах, что большое рвение и чистоту духа должен воспитать в себе человек, чтобы открылись у него очи или слух на духовное. Теперича об этом не говорят – потому что запрет наложен, а ранее сколько было в народе ищущих правды Божией! И великих молитвенников среди простых мирян. О монастырских-то и говорить нечего – ровно крепости духовные, наши обители высились. В детстве, я помню, для нас – ребят – не было большей радости, как зазвать в избу к своему тяте на ночевку странника да послушать его рассказы. Сядешь, слушаешь, а в душе ровно что нарастает. В шестнадцать лет я совсем уж было в монастырь собрался, да вот не судил Бог.
Прачка раскатисто расхохоталась.
– Аннушка, поди, помешала! Обет-то целомудрия и впрямь не просто дать, особливо как враг рода человеческого подмахнет тебе встречу с распригожей девушкой! Аннушка и в пятьдесят лет баба-ягодка, а в молодости, поди, и глаз не отведешь. Тут-то ты и споткнулся!
Аннушка заулыбалась, но дворник нахмурился.
– Я тебе о духовном, а ты о чем? Ох, и плоский же у вас – у баб – разум!… Опять же и то понять надо, что в духовной жизни ни работа, ни брак человеку не помеха – было бы устремление. Случалось мне в молодые годы по вечерам лошадей приводить и отводить в поле; и бывало в эти часы таковое в поле наваждение: обдаст тебя благостью, ровно паром в бане, – стоишь, как ошалелый, и только крестишься… Думаю, посылал это мне святитель Радонежский, оттого что я всякий раз, как уйду с уздечкой, вспомню обязательно, что и он в юности так же за лошадушками хаживал и призвание на иноческую жисть в поле получил. Он мне в те дни помогал угадывать, в какую сторону лошадь ушла, – ровно собака нюхом, я лошадушек находил. Садовник наш всегда дивился. Мы с ним дружили, хороший был парень. Он меня цветочной науке обучал, да ведь убит – призвал Господь.
Часто он возвращался мыслью к прегрешению Нины, которое, по-видимому, его угнетало:
– Анна, сходила бы ты к Дашковой молодой: может, там ребеночек уже народился: пеленочки, что ли, постирай. Надо помочь и грех тем Нинушкин малость загладить. Поди, грех этот на ей камнем обвис, не дает вздохнуть. Сдается мне, сбавил бы ей Господь тяжести, коли бы мы с тобой потрудились.
Когда же Аннушка вернулась в один день с известием о ссылке Аси, старик расстроился до слез, и Аннушка пожалела, что не догадалась скрыть.
– Да как же оно так: с двумя младенцами неведомо куды?… Отродясь я таких дел не слыхивал. Нежная она, эта Дашкова, что твой цветочек. Вспомни ты, какое у ей личико. Лилия королевская, наш бы садовник сказал! Где ж такой королевне с нуждой и горем управиться? Сама посуди. На убой ее, значит! – горестно повторял он. Связывая эту ссылку с судьбой Олега, он, по-видимому, считал, что и она падет на совесть Нины, и это увеличивало его душевное смятение.
Ночью он томился. Он вспоминал опять Черемухи, господ и лошадей; мельтешила перед глазами знакомая тропа с крылечка людской избы к конюшне, вся в снегу тропа, в морозном синем рассвете… Сосульки понависли с низеньких крыш, снег похрустывает под ногами, и вот уже ловит его слух знакомое ржание – лошадушки зачуяли, здороваются по своему!