Лебединая песня. Любовь покоится в крови
Шрифт:
Режиссер сидел, откинувшись на спинку стула, пристально разглядывая янтарный виски в своем бокале. Неизменная шляпа сдвинута на затылок.
– Нет, – возразил Адам, – сейчас не рассосется.
Они собрались за круглым столом в баре отеля «Рандолф». Адам, Элизабет, Джоан, Резерстон, Карл Вольцоген и Джон Барфилд. На часах восемь, в зале еще сравнительно немноголюдно, но несколько столиков неподалеку были заняты. За ближайшим высокий темноволосый мужчина с обмотанным вокруг шеи зеленым шарфом витийствовал со знанием дела относительно действия различных ядов перед аккуратно одетым джентльменом среднего возраста, по виду военным, и молодым человеком с золотисто-каштановыми волосами и розой в петлице. После холода на улице все наслаждались блаженным теплом. Позвякивали бокалы, за барной стойкой шипел пивной кран, к гулу голосов примешивался звон кассового аппарата.
– Я недавно разговаривал с Эдвином, – продолжил Адам. – Он почти невменяем. В нем дико переплелись гордыня и острая жалость к себе. Пьет не переставая. Не представляю, чем это закончится. А ведь для того, чтобы спектакль состоялся, он и Пикок должны как-то договориться.
– А вот красная ургинея, – произнес темноволосый за соседним столом, – приводит к весьма болезненной смерти.
Резерстон вздохнул:
– И что вы предлагаете? Послать делегацию к Леви?
– Это бесполезно, – подала голос Джоан, прикуривая новую сигарету от старой. Сегодняшние события на репетиции ее сильно взволновали, и она курила одну сигарету за другой. – Леви не захочет расстаться с Эдвином. Да и какой оперный антрепренер уволит артиста, на которого ходит публика.
– На нас, между прочим, тоже ходит публика, – обиженно отозвался Адам.
Джоан погладила его руку.
– Дорогой Адам, ты думаешь, что все согласятся уйти, если не уберут Эдвина? Даже у меня нет особого желания разрывать контракт. Потому что каждый день хочется кушать. Так я устроена.
Наступило молчание, которое нарушил Карл Вольцоген:
– Для этого дурака искусство ничего не значит. Он заявляет, что заботится о верной интерпретации произведения Мастера, а на самом деле думает только о себе. А я встречался с великим композитором в Байройте, мне было тогда четыре года, но помню все, как будто это случилось вчера. Мастеру оставался год до кончины. Он был задумчив, но посмотрел на меня добрым взглядом и сказал…
Дальше присутствующим пришлось в который раз выслушать эту историю. Они симпатизировали Карлу в его восторженном преклонении перед Рихардом Вагнером, но всему есть предел. Тем более постановка оперы была на грани срыва. В результате разговор быстро перевели на проблему с Шортхаусом.
– А что ты скажешь, Джон? – спросила Джоан, поворачиваясь к Барфилду.
Тот громко закашлялся. Он ел имбирное печенье из стоящего на столе бумажного пакета, и крошка попала ему не в то горло.
– Мне кажется, выход тут может быть только…
– …к чрезвычайно эффективным ядам причисляют также ортофосфат цинка, – донеслись с соседнего стола слова темноволосого.
Барфилд смутился. Сосед своим замечанием попал в точку.
– Я хочу сказать, – осторожно проговорил он, – что Пикоку, видимо, придется уйти. – В ответ на бурные протесты он замахал руками: – Я все понимаю. Да, это не по-божески и даже отвратительно. Но как еще можно разрешить подобный конфликт?
– Конфликт можно разрешить с помощью ортофосфата цинка, – невозмутимо возвестила Элизабет.
– Прекрасный вариант, – мечтательно произнесла Джоан. – И хорошо бы отравить его не насмерть, а только чтобы он не мог петь.
Предложение всех позабавило. Они пошутили, поговорили о том о сем, не касаясь больше конфликта Шортхауса с дирижером. Было ясно, что ничего путного придумать сейчас они не смогут. В девять часов компания начала расходиться. Адам с Элизабет и Джоан отправились в «Булаву и скипетр».
В начале двенадцатого, когда Элизабет была уже в постели, а Адам раздевался, вдруг обнаружилась пропажа бумажника. Он вспомнил, что расплачивался за выпивку мелочью, которая собралась в кармане, а бумажник не доставал.
– Кажется, я оставил его в гримерной. Придется идти.
– А может, он полежит там до завтра? – сказала Элизабет.
Адам в очередной раз восхитился ее красотой. При свете прикроватной лампы она сейчас была особенно хороша.
– Нет, придется сходить. Так будет спокойнее. В нем довольно приличная сумма.
– А разве театр на ночь не запирают?
– Запирают, конечно, – ответил Адам, начиная одеваться. – Но там есть ночной сторож, старик. Надеюсь, он еще не спит.
– Хорошо, дорогой, – проговорила Элизабет сонным голосом. – Только возвращайся скорее, не задерживайся.
Адам подошел ее поцеловать.
– Туда несколько минут ходьбы, и я сразу обратно.
На улице морозный воздух обжег лицо. Выдыхая пар, Адам двинулся по Джордж-стрит в сторону Кронмаркет, где на светофоре теперь постоянно горел зеленый свет. Темное небо чуть освещал бледный серп луны. На безлюдной улице, нажимая на педали, его обогнал случайный ездок на велосипеде, под шинами которого потрескивал лед.
Адам пересек Глостер-Грин, где, высвеченные уличными фонарями, все еще стояли несколько автомобилей с желтыми полосами на крышах. Тишину нарушил негромкий кашель запоздалого прохожего, остановившегося у табачного киоска слева. Перед тем как выйти на Бомон-стрит, Адам остановился посмотреть программы концертов на афишной тумбе.
Войти в театр оказалось совсем просто. Дверь служебного входа оказалась широко распахнутой, хотя в небольшом вестибюле, с единственной матовой лампочкой, освещающей обитую зеленым сукном доску объявлений, никого не было.
Когда он забрал свой бумажник и собрался уходить, часы показывали двадцать пять минут двенадцатого. Гримерная находилась на втором этаже, но ему захотелось проехаться на лифте. Была у Адама такая маленькая слабость – он получал удовольствие, катаясь на лифте. Спустившись вниз и почувствовав, что этого мало, он решил прокатиться еще и на этот раз нажал кнопку третьего этажа.
Кабина остановилась. Сквозь стальную решетчатую дверь просматривался тускло освещенный длинный коридор, по обе стороны – гримерные. В дальнем конце на стене поблескивал телефон, рядом имелся проход в комнату сторожа, дверь в которую была открыта. А через секунду рядом с лифтом, шаркая ногами, появился и сам охранник, старик Фербелоу, с редкими, всегда растрепанными седыми волосами, в очках в металлической оправе.
Адам, понимая, что надо как-то объяснить свое присутствие, открыл дверь кабины и поздоровался.