Лебединые души. Сборник рассказов и маленькая повесть
Шрифт:
Витька попытался выхватить ремень из рук матери, но у него не получилось, физически она была крепкая и еще молодая, с крупными и сильными руками, надутыми и покрасневшими от минутного гнева щеками и перекошенным ртом, повторявшим одни и те же обидные слова: «Вот тебе, засранец! Вот тебе..!»
Не столько от боли, сколько от незаслуженной обиды – мать даже не выслушала его объяснение по поводу случившегося накануне и принялась ругать и стегать ремнем – Витька заревел и из глаз его ручьями побежали горькие мальчишечьи слезы.
Мать это не разжалобило. Словно войдя в раж, она стала хлестать Витьку по мягкому месту еще сильнее.
Тут уж Витька не выдержал и закричал на мать: «Ты хуже зверя, злая, злая и нехорошая,
От этих слов мать опешила и словно окаменела. Перестала наносить удары ремнем. Витька воспользовался этим замешательством и рванулся к двери, в одной льняной сорочке и школьных брюках пулей вылетел во двор и затем, хлопнув калиткой, помчался по продувной, тормозившей его встречным восточным ветром улице. Южное лукавое солнце выглянуло из-за низко пролетавших над косогором свинцовых туч, и снег на дороге стал подтаивать, постепенно превращаясь под колесами проезжавших машин в коричневое месиво. Мальчик со всех ног пустился вдоль по Ялтинской в сторону поселка Ташкала, где был еще не застроенный пустырь и местные пацаны, играя в войну, выкопали землянки. В одной из них он хотел укрыться. Но, как оказалось, от прошедших накануне дождей и подтаявшего к полудню первого снега они были залиты мутной и к тому же ледяной в эту пору водой. Витька понял, что в землянке ему не укрыться. Побитый и униженный, он как загнанный в угол звереныш, оглядывался вокруг, ища убежища. Но ничего, кроме цементно-асбестовых светло-серых труб, сброшенных с грузовиков рядом с глубокой четырехметровой канавой будущего канализационного коллектора, не увидел. А когда оглянулся назад, заметил метрах в двухстах от этого места направлявшуюся к нему быстрыми шагами мать.
Витька заполз в одну из лежавших среди кустов перекати-поля и веников труб и замер. Пронзительный сквознячок дул через эту трубу и студил спину. Руки и ноги от холода немели. Витьке не хотелось больше жить и он готов был остаться в этой промерзшей трубе навсегда. Взволнованная, но уже более-менее успокоившаяся мать подошла к Витькиному убежищу. По Витькиным следам, оставленным на снежном покрывале пустыря, сделать это было не трудно. Витька вначале услышал тяжелые шаги и сопровождавший их хруст снега, а потом увидел в белом круге трубы на ее конце серьезное и расстроенное лицо мамы.
– Витя, сынок, замерзнешь там, закоченеешь, выбирайся наружу!
– Не вылезу, и жить с тобой не буду, ты злая и жестокая! – Выпалил он, как из пушки, из спасительной, как он представлял, трубы.
– Выбирайся, а то я сейчас строителей позову, они тебя из трубы живо достанут! – Пригрозила все еще чувствовавшая свою правоту и не оправдывавшаяся за свою жестокость перед сыном мать. – Вон подъемный кран как раз подъезжает, сейчас зацепят тросами эту трубу и вытряхнут тебя из нее. Давай вылась, быстро, а то хуже будет! – Закричала она в трубу, как в рупор. Витьке показалось, что от этого звука у него заложило уши. Но угроза не подействовала. Витька решил: лучше замерзну, а не вылезу, так ему было обидно и горько. Пинки и тумаки чеченских мальчишек теперь представлялись чепуховыми по сравнению с болями и обидами, полученными от родной матери. А ведь он так любил ее, и представить себе не мог, что она может быть вот такой чудовищно злой и жестокой.
– Витя, не дури, давай вылезай, схватишь воспаление легких, уколами потом заколят. – Уже тихо уговаривала мать.
– Ну и пусть! – Упорствовал Витька.
В это время к трубе подошли двое молодых строителей.
– Ребята, помогите! – Обратилась к ним Витькина мать. – Я вот сгоряча сына отхлестала ремнем, а он убежал и в эту трубу залез. Раздетый, в одной рубашке, замерзнет!..– Запричитала она.
– Что же это Вы так, мамаша, он ведь все же какой-никакой а человек. Нельзя так! – С укоризной ответил первый голос. Самого строителя Витька не видел.
– А я сейчас мигом сам в трубу залезу и
И через несколько секунд Витька в конце трубы увидел его улыбающееся лицо:
– Что, пострел, испугался, забрался в трубу, как суслик, дрожишь? Давай выбирайся оттуда, война закончена. Мир! мамка тебя больше не обидит. Да на мать и грех обижаться! Она же добра тебе желает. Эх, если б кто мою мать с того света вернул, я бы согласился, чтоб она меня каждый день ремнем отхаживала! Ей Богу! А то ведь в бомбежку Богу душу отдала…И никого у меня из родных на этом свете не осталось!.. – С неподдельной болью произнес молодой парень. – А ты тут из-за ерунды обиды строишь! Выползай из своей норы!
После недолгих уговоров Витька ползком, обдирая локти и дрожа от холода, вылез из своего убежища. От его жалкого вида строители по-доброму и сочувственно переглянулись и обратились к матери.
– Может к нам в вагончик его для начала, пусть отогреется?!
– Да нет, спасибо, мы здесь рядом живем, сами справимся! – Возразила мать и сняла с себя фуфайку, укутала в нее Витьку, а сама осталась в одной шерстяной кофте и юбке.
Они направились к дому. Случайные прохожие многозначительно поглядывали на них. Кое-кто – с осуждением и причитаниями типа: «Ах, беда, эти дети»!
Мать всю дорогу домой молчала. О чем она думала, Витька не знал, но от такого сопровождения и взглядов прохожих ему было не по себе. Дрожь в теле не проходила и он , когда пришел домой, не мог вымолвить ни слова.
Мать первым делом раздела его, нагрела горячей воды и искупала в ванной. А потом напоила чаем с малиной и уложила в теплую постель. От пережитых треволнений Витька быстро уснул. Во сне он увидел сон про прошлые весну и лето, когда вместе с другими мальчишками ходил собирать цветы для мамы за гору, на которой поднимались чеченские дома. С опаской русские мальчишки проходили мимо них.
Подснежники и толкачики, дикие гиацинты и позже петушки – ирисы, левкои они собирали на косогорах Сунженского хребта и охапками приносили матерям, рискуя быть застигнутыми за окраиной поселка и побитыми чеченскими ребятами. Ведь они переходили через условно обозначенную для русских пацанов границу по улице Энтузиастов, выше которой располагались дома, возведенные и возводившиеся чеченцами. В старой части города, где они жили раньше вместе с бабушкой и прабабушкой, мальчишки с разных улиц тоже враждовали между собой. Причем чеченцев среди них было мало. Русские, татары, армяне, евреи, китайцы, корейцы по численности там значительно превосходили чеченцев и ингушей. Основную часть детского населения в пятидесятые годы двадцатого века составляли русские и армяне. Та детская вражда была не настоящей. В нее больше играли, как в войнушку или в казаков-разбойников. Ловили пацанов и девчонок с чужих улиц, «арестовывали», допрашивали, требовали назвать пароль, которым они пользовались, а иногда и поколачивали, заставляли спичками измерять их улицу. Чужака принуждали стать на колени, давали в руки ему спичку и приказывали: «Начинай, измеряй!»…
Витька в роли пойманного и захваченного в плен ни разу не был. И дружил он с чеченцем Абу Насухановым, жившим в их дворе. О национальной принадлежности друг друга пацаны в старой, центральной части города даже не задумывались. Главным для них было иное – чтобы друг был честным и верным, никогда не предавал, не боялся заступиться за своего приятеля, когда нападали чужаки, не взирая на их национальность, и не был жадным. Но постепенно все менялось. И на территории поселка, куда переехала Витькина семья, действовали уже иные правила. Чаще здесь пацаны враждовали между собой, сбитые в стаи по этническому признаку. И шло это от чеченцев и ингушей, которых на окраинах города, в его поселках, было значительно больше, чем в центре Грозного.