Лечение электричеством

Месяц Вадим

Я вышла из машины, так и ахнула, у меня даже ноги от страха подсеклись. Захожу в избушку, там стол накрыт и пахнет самогоном. Говорят: «Давайте выпьем», я говорю: «Что вы делаете, отвезите меня на сенокос», а Барбашов меня оскорбил и говорит: «Не строй из себя невесту, война все спишет». Я говорю: «Это вам спишет, а мне припишут, я должна быть на работе с восьми утра, а вы меня увезли за тридевять земель. Я не сяду с вами пить вашу вонючую самогонку, увезите меня и гуляйте». Тогда Барбашов говорит шоферу: «Увези ее, гадину, подальше отсюда и выброси, пусть тридцать километров пройдет».

Шофер завел «Газик», и я села, и Серегин

сел. По-видимому, я была назначена быть его любовницей. Так и сделали: километров пять не доехали до города и высадили нас, а я света не вижу, плачу. Ну и началась битва в пути. Стал Серегин нахально ко мне приставать, а у меня чемоданчик в руках, и я молодая, физически здорова, а он, пьяный кобель, ко мне. Я ему как чемоданом дам, так он кубарем встанет, и снова ко мне. Я его всего исцарапала, всю рожу, и он понял, что бесполезно, мартышкин труд, и сдался, стал просить прощения, ползал на коленях, такой мерзкий, подлый. Он был под бронью, шкуру свою спасал от войны, а сам и того не замечает, что он фашист. И вот идем, подходим к городу, гонят стадо коров, и пастух был ему знаком, он отвернулся и прошел, а тот кричит: «Товарищ Серегин, откуда это вы так рано?» Но я побоялась сказать, думаю, что убьет. Пришли в город, он пошел другой улицей и все меня просил, но я думаю: «Нет, шкура, уж я тебя защищать не буду».

Прихожу в столовую, уже шесть утра, директор был на работе уже: «Ты что, не уехала на сенокос?» — «Нет, говорю, товарищ Тетерин Кузьма А., не уехала, ездила, но не в ту сторону, возили меня в колхоз „Нацмен“». Он как будто ничего не знает, так и ахнул. Я поговорила с ним, но он никаких мер. Я тогда, долго не думая, айда в райком партии к секретарю Астанкевичу, и все рассказала, а то бы меня судить должны, а эти фашисты будут здесь в тылу творить чудеса, издеваться над женщинами. Он выслушал меня все и записал что-то и сказал: «Иди на сенокос, если что бригадир будет говорить, скажи, что я тебя задержал по делу».

Ну я и пошла пятнадцать километров, всю дорогу улила слезами, да и заблудилась, пришла только к обеду на сенокос. Бригадир был злой, Ксенофонтов, старик был.

ФРАГМЕНТ 59

Около Национального аэропорта Сан-Франциско нашли отель «Рамада Инн»: название говорило о комфорте, отличный аттракцион на пути в небо.

Парковку у гостиницы заполнял разномастный транспорт: огромные трейлеры, арендованные Ю-Холы (среднего размера грузовики и микроавтобусы для перевозок мебели). Здесь останавливались байкеры, левое крыло парковки было заполнено их мотоциклами, украшенными кожаной бахромой, бычьими рогами и лошадиными гривами. Толстая оставила машину среди мотоциклов, она чувствовала родство с любым проявлением свободы. Еловый венок, приколотый над дверью, и гирлянды лампочек, обрамляющие окна и развешанные под крышей, оказались единственным напоминанием о прошедшем Рождестве.

Они вошли в офис отеля и возликовали.

— Вот это да! Это то, что нужно! — прошептала Лизонька. — Я люблю тебя. Все дела — волоса! Нет прощения! — Она спешно отошла оформлять комнату.

На входе, прямо перед ними, возвышался горящий камин, по бокам которого стояли две кривоногие китайские старухи, чуть отклячив свои плоские задницы. Под этими задницами располагались две табуретки с расшитыми подушечками: бабки, устав стоять, иногда на них синхронно садились. Это действие происходило по известному временному распорядку: на выложенной булыжниками стене висели исполинские часы с маятником, стук которого надолго отдавался в сердце. Стражницы не меняли выражения лиц при появлении посетителей и смотрели в мертвую точку перед собой.

Они напряженно служили своей декоративной миссии.

Гостиница была откуплена какими-то азиатами; персонал вокруг шастал принципиально моноэтничный. Клиентура оказалась в основном цветной и черной, случайный «белый мусор», отбросы. Лизонька с Грабором с ходу почувствовали себя здесь как дома. Блядоватые девочки на регистрации были строги до грубости; вышедший японец-менеджер сказал, что клиентуру нужно воспитывать. Номера были укомплектованы одной койкой, большего не предусматривалось. Какой-то нежный пожилой джентльмен продолжал бормотать свои невнятные ругательства. Он положил пятерню на голову десятилетнего внука и говорил-говорил.

Он не мог позволить себе спать с ребенком в одной постели.

Лиза получила ключи, и они с трудом нашли свою комнату в секторе С.

— Мы не найдем дорогу обратно, — сказал Грабор, положив свой чемодан на койку. — Караван-сарай, а? Смотри, до чего доводит извращенность ума.

На стене, возле большого зеркала, было ввинчено маленькое, круглое: оно держалось на пружинном шарнире, чтобы постоялец мог посмотреть на себя в профиль.

— Ты когда-нибудь видела себя сбоку, Клеопатра?

Внизу, за решеткой балкона, состоящего из чугунной решетки, журчала речка-вонючка. Неподалеку неспешно приземлялись или, наоборот, взлетали пузатые самолеты.

Грабор прошел к туалету, дернул дверь: она открывалась внутрь, он ударил сидящую там Лизу. Та пробормотала нецензурное.

Жизнь обретала речь.

ФРАГМЕНТ 60

К вечеру Толстая надела новогоднее платье, подчеркивающее в ней женщину. Они спустились вниз, в ресторан: он был похож на американскую столовую, нечто незатейливое. Здесь подавали спиртное: приносили из буфета. Напротив столовки находилась парикмахерская за стеклянными дверьми: девочки-парикмахеры курили, хихикали. Судя по всему, они сами никогда не причесывались. Они работали круглосуточно. Подошла официантка, хриплая настолько, что можно было разобрать лишь интонации приветствия. Слова расщеплялись в ее голосе не на звуки, а на куски крабьего хитина, трескающегося на глазах у слушателя, забивающего эти глаза ее отчетливой мужичьей улыбкой. Она протянула меню плакатного размера рукой в синяках и уколах. Грабор потянулся поцеловать ее руку. Обугленные куски мяса были поданы той же нецелованной, исколотой рукой.

— На такой дикции можно жарить, — сказала Лизонька. — Треск догорающей трагедии. Это самое удачное место на нашем пути. Жалко, что он умер. Хорошая гитара. Объелся снотворным. Теперь так принято говорить? Рогипнол? Он самоубился после Италии. Подонок. Великолепный подонок. Сунь еще квотер, у тебя нет монеток? — Она бросала деньги в музыкальную машинку и готовилась к выступлению, слушая психоделику Курта Кобейна. — Политкорректность. Теперь говорят: случайно выпал из окна, застреленный гулящей девкой. Не пил, но быстро скурвился.

— Я не спорю. Про нас скажут тоже что-нибудь хорошее.

ФРАГМЕНТ 61

В соседнем помещении происходил съезд выпускников. Произносились речи и следом за ними производились аплодисменты. Множество нарядных пар, троек и одиночек тянулись через головы друг друга, чтобы услышать речь. Они щипались за ноги и брюки, хихикали. Они толпились, щебетали, они чего-то жаждали: в бальных платьях с воланами и большой пенистой грудью, в дорогих кофтах и кофточках… Смокинги, взятые напрокат: мужики к этому часу расстегивали бабочки и запихивали их в карманы брюк. Женщины побросали в урны бумажные веера. Мужчина в несуразной одежде, похожий на шахтера, звонил по телефону-автомату своей жене, он пел: