Лёд и пламень, или Вечный поединок с самим собой
Шрифт:
– О вас рассказывают, что вы самый мудрейший среди варрад, и даже сама повелительница Ленос обязана вам своим могуществом. Ведь благодаря вашим советам она ещё может…
– Я прошу тебя, обращайся ко мне на «ты», и, пожалуйста, называй меня Вэрдом. Я что-то сомневаюсь, что моя повелительница так уж ценит меня. У неё есть ещё один советник, который всегда неплохо пользовался моими частыми отлучками для свершения своих чёрных делишек. Ты, наверное, слышал о братоубийственной войне в Ленос, утихнувшей лет пять тому назад?
– Ну как же, слышал. Во всех трактирах тогда только и делали, что судачили об этом.
Я кивнул.
– Расскажи, почему ты оказался так далеко от своей родины? – попросил я.
– Наша деревня находилась в густых лесах. Когда мы услышали о набеге данов, мой отец находился в кузне… Все мужчины стали вооружаться, а нас, детей, матери поспешили спрятать. Но я не спрятался. Я затаился за стеной кузни, и видел, как даны бросали смоленые факелы на крыши домов, как закалывали
– когда догорали последние дома, даны, – Торгрим искренно полагал, что на его деревню напали даны, не стоило его разубеждать, пока не стоило
– …Взялись за нас. Я не мог понять, почему они оставили семью моего отца на конец, пока… их предводитель был страшен.
– Забрало шлема было опущено, и я не видел его лица, но запомнил взгляд: взгляд самой владычицы Хель, повелительницы мёртвых. Ни у кого из людей я не видел такого взгляда: беспредельная жестокость, безграничная ненависть были в этих страшных чёрных глазах, чёрных, как сам подземный мрак. Я… я никогда не забуду, как он, глядя мне в глаза, хватал моих маленьких братишек и сестрёнок и разбивал им головы одним ударом кулака, и ещё живых бросал в огонь. Я рыдал, но от страха не мог шевельнуться. Мой отец не мог ничего сделать, предводитель данов был неуязвим. А потом он схватил мою мать и… она кричала, вырывалась, а отец бросился ему в ноги, умоляя отпустить его жену, но предводитель не слушал…
Да, слишком повезло Торгриму, ведь не данами были те напавшие, а Проклятыми, а их предводитель… но, никому ещё не удавалось остаться в живых после встречи с этим человеком, но Торгриму лучше не знать об этом, не стоит пугать его, а, впрочем, чтобы это изменило? Ведь его семью всё равно не вернёшь. А Торгрим тем временем продолжал:
– Я не мог смотреть и убежал, спрятался в погребе, куда уже успели спрятаться один из моих братишек и мой закадычный приятель, Ракни, младше меня на две зимы. Когда всё было кончено, мы выбрались из погреба и бросились в лес. Так мы жили до зимы, питаясь ягодами и кореньями, ловя рыбу и разоряя птичьи гнёзда и пчелиные соты, а потом… – он горестно замолчал, – в лютую морозную ночь погиб мой братишка, и мы остались вдвоём. На наше счастье мы встретили викинга, охотившегося в этих местах. Он пожалел нас и взял с собой. Мы поступили на службу к двум знатным хёвдингам Алдригу и Хаугу, они были братьями. Наши боевые дракары вышли в море под полосатыми парусами. Я помню, как горделиво реяли стяги хёвдингов и как возносил свою голову резной дракон на носу. Нас разделили. Я плыл с Алдригом хёвдингом, а Ракни с Хаугом, ибо не гоже родичам плыть на одном корабле. Я был полон решимости отомстить данам за лютый разор, учинённый ими в моём краю. И случай не заставил себя долго ждать. Я заслужил право носить меч, ведь мне уже исполнилось пятнадцать зим. В первом же бою с данами на морских просторах мы одержали победу, но какой ценой!
Он прикрыл глаза, и я понял, даже не читая его мысли, что он, должно быть, видел, а он продолжал:
– Погиб Алдриг хёвдинг. До сих пор не могу забыть его лицо, застывшую маску гнева, когда он молча, не выпуская из руки меча, всем телом нанизался сразу на два наконечника копья. Ещё после этого он продолжал сражаться, хотя в него было выпущено около двадцати стрел, и ни одна не прошла мимо. В те минуты он напоминал мне берсерка, но он не бесновался, не рычал, а сражался молча, сжав зубы. Ни разу после я не видел подобных ему! Умирая, он прошептал, обращаясь ко мне: «Торгрим, мальчик мой, если когда-нибудь увидишь ты мою жену, Хильдибору, скажи ей, что я отомстил за нашего сына и умер с её именем на устах. Прощай!…» он посмотрел на меня таким печальным пронизывающим взглядом, что я только в тот миг понял, что он уходит, уходит человек, который заменил мне отца. Тогда я впервые заплакал, впервые осознал тяжесть утраты, раньше, будучи ребёнком я не понимал всего того ужаса, что видел вокруг, я осознавал только, что должен отомстить, а теперь я понял… и это знание принесло мне ещё большие беды, ибо я знал теперь за что сражаюсь и понимал, что вряд ли смогу победить, ведь сотни таких же как и я, безбородых юнцов погибали неотомщённые и не отомстившие, сотни рабов изнывали в кандалах в заморских странах, куда были проданы данами или другими разбойниками.
Мы достигли берегов Норэгр. Наш конунг был тогда в дружбе с их конунгами. Вместе мы и отправились в заморские земли, туда, где уже вовсю кипела война. Тут-то я впервые и увидел настоящих берсерков, этих диких свирепых воинов в волчьих и медвежьих шкурах вместо кольчуг, впивающихся в горло словно звери и разрывающих людей голыми руками. Я видел их глаза, глаза полные гнева, глаза, в которых безграничная ярость смешивается с безумием обречённого и с хищным торжеством победителя, слышал звериное рычание сотен глоток, принимал участие в диких плясках с обнажёнными мечами и зажжёнными смоляными факелами.
Десять зим бороздили мы просторы северных морей, жестоко расправляясь с теми, кто не принимал нас, ибо на родных берегах Хауг хёвдинг и мы, его люди, были объявлены нидингами, людьми, вне закона, ибо мстителей среди нас было слишком много, и наши конунги посчитали благоразумным запретить нам возвращаться на родину. Мы принимали к себе всех, пожелавших бороздить морские просторы вместе с нами: и Эринов, и пиктов, галлов и даже данов, что меня выводило из себя, но Хауг хёвдинг запретил нам нарушать мир, ибо основное правило викинга, человека, для которого жизнь – походы, а дом – ладья, – никогда не нарушать мир на корабле. Нарушивший этот закон карался смертью. Однажды на германских берегах разыгралось кровавое сражение, которое я запомнил на всю жизнь. Мне тогда уже было двадцать пять зим, а Ракни, почти двадцать три. Мы были теперь опытными воинами, отлично знающими своё искусство, искусство убивать! Мне нравилась привольная жизнь викинга, молот Тора, вытканный на нашем стяге, напоминал мне кузнечный молот моего отца, а разящее без промаха копьё Одина говорило о мести, которой я ещё не вполне насладился. Жажда крови переполняла меня, я чувствовал, что и сам стал наполовину берсерком. Но не суждено нам было победить в этой битве. Нас с Ракни схватили и связав, куда-то потащили. Меня то ли ударили по голове, то ли я сам шарахнулся о какой-то камень, но, когда я очнулся, мы были крепко-накрепко прикованы к железным кольцам в сырой темнице. Боль в вывернутых руках терзала меня, но это было неважно. Важно то, что мы теперь пленники, а для викинга слово ««военнопленный» и «раб» одно и тоже. И нет для нас ничего страшнее неволи. Мы можем сражаться, невзирая на боль и усталость, мы безропотно принимаем мучительную смерть на глазах наших братьев по оружию, мы смеёмся в лица наших врагов, когда у нас вырывают сердце и лёгкие, когда выламывают пальцы и дробят кости, смеёмся, ибо знаем, за нас отомстят. Но быть прикованным цепями, словно раб, нет!.. уж лучше мучения на поле боя перед лицом своих врагов и тех, кто отомстит за тебя, чем унизительное безмолвие и мрак сырых подземелий. И цепи! О, как я ненавидел эти цепи! Какой позор! Я, викинг, пленник, хуже собаки! Но недолго я так убивался. К нам ввалилось с десятка два воинов, двое из которых схватили Ракни и, разомкнув его кандалы, бросили его лицом на пол. Они что-то кричали, один из них переводил. Они хотели, чтобы Ракни выдал Хауга хёвдинга,, который отныне вёл нас, нидингов, и доблестно сражался, заслужив почёт и уважение даже берсерков, уважение которых нелегко заслужить. Но Ракни только смеялся, говоря, что сам не ведает, где сейчас хёвдинг, а если и есть то, о чём он знает, то скажет это лишь самому Одину в чертогах Вальхаллы, хотя прекрасно понимал, что не видать ему сверкающей Вальхаллы, ибо не найти приюта в небесных чертогах презренным рабам. А может он всё же надеялся заслужить прощение Одина. Тогда они взялись за меня. От меня требовалось предать своего друга, рассказав правду о Хауге хёвдинге и о его людях, но я молчал. Ни смеяться, ни плакать я уже не мог, слишком ослабел я от полученных в бою ран и от цепей и кандалов, больно сдавивших моё тело, мешающих думать.
«Ну, сейчас, вы оба у нас заговорите!» – пообещал переводивший нам.
И они стали избивать Ракни, а меня снова приковали к стене, чтобы я не мог шевелиться. Я закрыл глаза, но один из них, насильно раскрыв их, вставил мне в глаза острые железные крючья, которые разрывали веки, когда я пытался прикрыть их, отвернуться я тоже не мог, слишком крепко был прикован к стене. Мне ничего не оставалось, как стоять и смотреть, как… Нет, я не могу об этом говорить! Мучения, которым подвергали моего товарища, осыпая его насмешками, не могли сравниться ни с чем виденным мною раньше. А я ничего не мог сделать. Я был беспомощен, словно младенец. О, как я презирал себя за свою слабость, за то, что не могу вырваться из цепей, не могу разорвать палачей единственного близкого мне человека. А Ракни смеялся им в лицо, смеялся и насмехался над ними. Я до сих пор не понимаю, как мог Ракни смеяться, осыпая своих мучителей насмешками. На это способен только истинный викинг, истинный сын Одина! После того как… сердце его перестало биться, они взялись за меня.
«Вы хотите, чтобы я предал друга?! Сын Одина будет говорить только со своим повелителем!
Больше я ничего не помню. Последним видением было бурное море, омывающее мои раны. Я открыл глаза и понял, что меня облили водой. А потом нескончаемые дни сплошной боли и беспамятства. Когда я очнулся вновь и осознал, что нахожусь на морском берегу, я не мог пошевелиться, чтобы боль не возобновлялась с ужасающей силой. Ты видел, у меня остались до сих пор следы на теле.
Он встал и подошёл к разгоревшемуся очагу. А когда он снял рубаху, я увидел чудовищные полосы, видимо, от ременной плети и множество шрамов, оставленных, по всей вероятности пыточными крючьями. На теле не было живого места. Странно, как я раньше не заметил их, видимо, потому, что кузнеца отгораживала от меня наковальня и стол с инструментами, а пламя горна было обманчиво. Теперь я как заворожённый глядел на эти страшные следы прежних мучений.
– Прости, Торгрим, что заставил тебя вспоминать всё это, – медленно проговорил я, – Если бы я знал раньше…
– Ты должен услышать об этом. Ведь нам предстоит ещё немало… – он осёкся, заметив мой взгляд и смущённо поправился:
– Прости, ты же, наверное, испытал на своём веку куда больше страданий, чем я!
– Да, ты прав. Тебе примерно пятьдесят лет?
– Пятьдесят две зимы в этом году исполнилось.
– А я насколько выгляжу?
Он замялся, потом смущённо ответил: