Лёд
Шрифт:
— Но!..
— Давай, давай!
— А тот, другой?
— А чего ему, дышит. Или добить?
— Кто он вообще такой?!
— А то господин благодетель их не знает? Я же говорил, что следят. Ну, давай уже, иди. Вон там подождешь — видишь огни? Трактир какой-то или кабак. Сидеть над водкой, с людских глаз не сходить. Как только справлюсь, приду. Ну!
Мелкой рысцой побежало к синецветным окошкам пивной. Только отряхиваясь от снега в сенях заметило отсутствие папки с документами из архивов «Руд Горчиньского»: упустило где-то возле трупа. Возвращаться за ней — да где там! Село возле печки в самом дальнем углу, глотнуло одну — другую рюмку, и только тогда рука перестала дрожать, стиснутая на шейке графинчика с николаевкой. Господин Щекельников был прав, это успокаивает: людской говор и та особая духота российских пивнушек, впечатление тесноты и близости ближнего, даже если помещение полупустое, и двери настежь открыты. А тут нагретая внутренность останется плотно замкнутой в связи с морозом и метелью снаружи, только сквозь маленькие окошки в невысоких стенах видна снежная мгла. Потолок повис низко, ниже даже, чем азиатское небо. Человек приклеивается к человеку.
С усилием отвернуло мысли от нападения. Третья рюмка растопила лед в костях. У-ух! Развалившись на лавке, прикрыло глаза. Выходит — выходит — выходит, и вправду шествует по отцовым Дорогам Мамонтов. Даже страх, как близко за ним. Еще несколько месяцев у Круппа, и наверняка до последних мелочей расписало бы идентичные проекты добычи тунгетита из сердца Зимы. Одно лишь преимущество следует из обмана: отец не располагал насосом Котарбиньского, нелегко было ему сойти на менее очевидные тропы. Ему приходилось доходить до всего с трудом, поэтапно, одна догадка за другой, один эксперимент за другим, по узкой дорожке логических неизбежностей. Действительно ли он колол зимовников какой-то черной химией? Начал ли подобные исследования какой-нибудь из зимназовых концернов? Как это узнать? Ведь это было бы их величайшим секретом.
…Подойдем тогда с другой стороны. В чем делос метеорологией? Геология, гидрография, метеорология. Возможно, здесь нечто a propos [287] байкальской гипотезы: мертвые, сплывающие под лед Байкала, стекающий тунгетит — но как он сплывает, раз все здесь замерзло? Хмм, а все ли действительно замерзло? Что там говорил профессор Юркат о сложностях с пробиванием колодцев в вечной мерзлоте…? А исследования Бусичкина — поразмыслим — если тунгетит и вправду является элементом, то он не теряет тунгетитовых свойств после сжигания, окисления, растворения, синтеза или какой-либо химической обработки его соединений — в самом конце всегда это будет тот же самый атом тунгетита. Точно так же может выглядеть дело и со всякими зимназовыми молекулами. Возьмем те громадные таежные пожары, те потопы огня и дыма, идущие тысячами верст по Сибири — ведь видело же такую стену стихии. Правда, еще за границами Края Лютов. Но ведь все это кружит, заворачивает, не уходит в космос; метеорология, гидрология и геология образуют замкнутый круговорот. Разве после Столкновения там не горели леса? А Великий Пожар Иркутска? Впрочем, сейчас все это, видимо, происходит даже в большем масштабе. Вспомнились промышленные дымы над Холодным Николаевском. И Черное Сияние — Черное Сияние,тоже, по-видимому, подчиняющееся законам атмосферной механики. В германских чернофизических журналах имеются гипотезы: о тьвете, возбуждаемом электромагнитным излучением или электрическими разрядами в летучих соединениях тунгетита, убегающего в небо над Краем Лютов. Канешна,не зная работ доктора Теслы, им не ведомо, что таким образом пробуждается не только тьвет. Потом простые люди прячутся за мираже-стеклами, щекельниковы плюют через плечо, а ксендз Рузга осуждает с амвона сатанинские наваждения. Ведь как жить изо дня в день в этих мощных све-тенях, под диким тьветом, бьющим с небосклона с силой бури, как жить в обстановке безостановочного гадательного сеанса? А тут еще вдобавок — люди зажигают тьвечки, жуют тунгетитовый табак, глотают черно-аптечные порошки, вдыхают черный опиум; они живут среди зимназа, на зимназе, в зимназе. Все это входит в их организмы; а они этого не осознают, не думают об этом, но он ведь входит. Канализация! Я-оноусмехнулось про себя. Вот что он имел в виду! Ведь остатки выделяются, и все это, вместе с другими нечистотами, стекает в землю, и входит в сеть водных стоков — если те пока что не замерзли. Людские сборища — это натуральные коллекторы тунгетита. Вспомнился сон, порожденный шаманским дымом: Холодное железо стекает черными реками в Подземный Мир.
287
По вопросу, «кстати, о»; здесь: связано.
…Но ведь Дороги Филиппа Герославского ведут еще дальше. Здесь я-онообманывает с помощью насоса Котарбиньского, но отец обладал существенным перевесом, следующим из участия в той экспедиции, которая подошла так близко к месту Столкновения, как никакая другая впоследствии. Базовые вещи он брал в качестве основы, ему не нужно было догадываться, не нужно было выдвигать гипотез. Через десять лет его амнистируют с приказом поселения в Сибири. Домой он не пишет. Живет у дружка-сапожника в ледяной дыре. Нанимается на работу в зимназовую компанию. У него рождается внебрачное дитя. Он братается с мартыновцами, зимовниками из холадниц.Входит в договоренности с пилсудчиками — или это пилсудчики ведут с ним какие-то переговоры. Планирует геологические исследования стоков тунгетита, чернобиологические эксперименты на людях. Но. У него умирает новорожденная дочка. Иертхейм насылает на него охранку. И отец бежит. Куда? Сразу же на север? Через несколько месяцев здесь уже ходят рассказы о Батюшке Морозе. Якобы, тот ведет целые деревни на самозаморожения. Годами паломничает по странам Льда, все время возвращаясь на Подкаменную Тунгуску, как это следует из рапортов Министерства Зимы. Разговаривает с лютами.
…Но! Но! Если он и вправду разговаривает с лютами — если его кто-то к этому склонил — отчаявшегося, отказавшегося от мира после второй смерти Эмильки, затравленного новой полицейской облавой, под страхом возврата на каторгу — кто-то: Мартын, мартыновцы, Пилсудский, пэпээсовцы, «старые» или «молодые» — чтобы он вступил на Дороги Мамонтов, обратился к лютам дать такую-то и такую-то Историю — если… то почему же История не изменилась? Прошло пять лет. Лед, как шел по миру, так и шествует. Почитатели Мартына все так же страдают от гнета, как страдали от него раньше. Польши все так же на горизонте не видать. Царь крепко сидит в седле. Ба, да сейчас у него все идет даже лучше: мир с Японией освободит его армию, позволит Струве подкрепить экономику более дорогостоящими реформами. Так что же? Отцовский план не сработал? Люты его не слушают? У них самих имеются какие-то другие планы? Или это отец, после нисхождения в Подземный Мир поменял свое мнение?
…Не по той ли причине варшавские пэпээсовцы шлют ему зашифрованные письма через его сомневающегося сына?
— Он это, он!
Я-оновздрогнуло, неожиданно разбуженное. Кто же это подсел к столу, кто наклоняется над столешницей и зияет горячим, водочным дыханием прямо в лицо? Единственный и неповторимый Филимон Романович Зейцов!
— Сижу, гляжу и думаю себе: он, не он, он, не он — так нет же, он, он! Вот только эта борода, и что же это с волосами наделали, а тень мрачная, ледовая над вами; нужно было убедиться. А ведь оно же даже не время черных зорь!
— Оставьте меня в покое, Зейцов, — вздохнуло я-оно. —У меня нет настроения.
Но тот уже приклеился, все протесты напрасны.
— Заботы в водке утопить, зачем человек в кабак заходит, именно затем; в землях счастья и благоденствия подобные заведения пусты; а в Краю Лютов, где самый большой пьяница до конца забыться не может и себя отрицать полностью не способен, зачем же пить — ради безучастия, от печалей, от болезненного отчаяния, и затем еще, может, чтобы братьев во грехе менее отвратительными в глазах собственных на время пьянки сделать; поскольку и сами себе более тогда нравимся — ах, какие забавные! какие умные! красавцы какие? Кто устоит — а никто не устоит. Ах, вода сатанинская! Вода лжи! Огонь в кишках против морозу! Только башка замороженная не забывает, не забывает!
И, икнув, он налил себе полный стакан, а после того, как залил водку в горлянку, словно лимонад какой, тут же заказал новую бутылку.
— Ну все уже, Филимон Романович, все, чего это вы снова забыть не можете? Не ожидал вас снова увидеть, вы же должны были вывезти отсюда этого учителя вашего, Ачухова, не так ли?
— Сергей Андреевич — ну! — Зейцов схватился со стула. — Так, вижу ведь, перст Божий в этом — вы должны со мной пойти!
— Что?
— Я рассказывал ему о вас, про Отца Мороза, он допытывался. Познакомлю вас — поскорей! Времени нет! Разве не говорил вам? Он умирает!
— Он там умирает, а вы тут глаза заливаете?
— Червяк, червь ничтожный, знаю. Пошли скорее!
И начал дергать за плечо, под локоть хватать и тянуть, графинчик из пальцев вырывая — пока на спину его не упала тяжкая, геометрическая лапища, и присел Зейцов, словно пес отруганный.
— Ну, хорошо разве, приебываться к культурно выпивающему человеку?
Я-онотолько махнуло.
— Оставьте. Старый знакомый.
Господин Щекельников ударил папахой по боку.
— Глядите-ка! Знакомый! — Теперь уже он схватил, потянул. Я-оноотступило за печь. Зейцов выставил голову из-за кафельных плиток. Щекельников наклонился к уху. — Что это еще за случаи-ебучие сегодня вечером! Гаспадинточно уверен, что того с улицы вообще не знает?
— А я знаю!? Рожа под маской, слова не произнес, а если судить только по сложению, то…
— Да не тот! — прошипел Чингиз. — Тот живой!
— А что?