Лёд
Шрифт:
…Такова в отношении их разница, что молитв духа не видно, и один человек научить им другого человека не в состоянии. Зато истинных людей молитвы узнать несложно — кхрррххрр! — точно так же, как легко узнаете вы опытных силачей и гимнастов. Атлет тела правит своим телом и накапливает его силу; атлет духа управляет собственными чувствами, страхом и желаниями, управляет сердцем своим и мыслями, и тренирует их силы. Человек сильного тела менее боится за свое тело, кххрр, потому он более спокоен и честен в ситуациях, требующих отваги. Человек сильного духа не лжет, даже если это приводит на него преследования в свете материи, ибо никакое давление материи не изменит его Правды.
…Но остерегайтесь, дорогие мои, ибо точно так же существуют и молитвы гадкие: призывающие к зависти, бешенству, к черным желаниям, к ненависти. Кхррркххрр! Как часто мы проговариваем их, совершенно не понимая, что творим! Повторяя в ожесточении мысль гневную, проклятия ближнему словно литанию нашептывая, запинаясь в мечтаниях злых, видя сны об унижении иных людей, учась радоваться их несчастьям, учась радоваться их поражениям. Кхрррхрр! Хор! Мы и не ведаем, что молимся, а ведь молимся — а о чем молимся; кому молимся — Сатане молимся, Сатане, Сатане! Кхррррррр!
Обессиленный, упал он на подушки и явно потерял сознание. Господин в костюме протянул руку, чтобы проверить, дышит ли еще Сергей Андреевич. Тот дышал. Хозяйка загремела кочергой — все вздрогнули, словно освободившись от шаманских чар. Я-оноотступило в прихожую.
Зейцов тем временем заварил кофе, правда, совершенно гадкого, пахнущего словно подмокшая онуча; впихивал собравшимся чашки насильно, один Щекельников не дался. Чингиз глядел с порога на лежавшего на смертном ложе Сергея Андреевича Ачухова и, о чудо, никаких обвинительных комментариев либо мужицких пагаварокне провозглашал. Только что он зарезал человека; вначале пошел помыть руки, а теперь, наполовину скрытый за дверью, следил за Ачуховым со спокойной увлеченностью.
— И сколько это уже длится?
Зейцов шепотом рассказывал про долгие месяцы умирания в муках. Прежде чем Филимон Романович прибыл сюда с царской грамотой и родительскими деньгами, Ачухов гнездился в какой-то населенной вшами и тараканами избе, в убежище для пострадавших от Льда, отгоняя от себя врачей, которых насылали друзья, лишь молясь долгими часами.
— А это правда, что говорят? — обратился Щекельников, когда Зейцов на момент отошел. — Будто бы они от этого наслаждение особое переживают?
— Вы про религиозный экстаз спрашиваете?
Разбойник покачал головой с отвращением.
— Даже в разврате следует знать умеренность.
Хихикание я-онозаглотнуло вместе с гадким кофе. Откуда берется такое, что человек, охотнее всего, наглым смехом встречает подобные сцены смертельных трагедий? Ачухов умирает — смешно? Нет. И все же, во всей этой ситуации есть нечто такое, что единственным здравым ответом, похоже, должен быть взрыв грубоватого смеха. Есть ли еще какой народ, у которого в обычае на похоронах рассказывать анекдоты?
А может, всему виной теслектрические токи в голове…?
Ночь уже наступила, любопытство успокоено, пора возвращаться домой. На сегодня смертей уже хватит.
— Господин Щекельников, тогда вот, на улице, на снегу, не заметили, может, папки…
Подскочил Зейцов, вырвал чашку из руки.
— Проснулся!
Господа толстовцы, поддавшись просьбам Филимона Романовича, освободили стулья. С трудом сдерживая глупую усмешку и нервические движения, я-оноприсело на том, что стоял дальше всего от изголовья кровати.
Сергей Андреевич внимательно поглядывал из-под тяжелых век.
Поискало взглядом Зейцова — тот сбежал.
Откашлялось.
— Простите…
Тот поднял руку с постели.
— Что вы здесь делаете?
— Ах… Господин Зейцов меня…
— Я вас знаю.
— Нет, нет. Бенедикт Герославский. Господин Зейцов говорил…
— Я вас видел, — прохрипел умирающий медленно, с мучительным размышлением после каждого слога. — Помню лица, помню людей.
Неужто, у него окончательно смешались реальность с призраками?
— Память, — буркнуло, — это орудие Сатаны.
— Ага! — показал он в улыбке остатки зубов. — Очень хорошо. Приблизься-ка, сынок. Они не услышат.
— Мне и самому может казаться, будто бы помню различные вещи. Какой смысл спрашивать об истинности того, что не существует?
— Прошлое не существует? Ай, выходит, по правде я и не умираю! Хррр! — смеялся тот. — Филимон хорошо вас описал.
— Да?
— Как я могу умереть — без прошлого? Как могу я стать спасенным — без прошлого? Как вы можете жить — без прошлого?
Я-оносорвалось с места. Только старик вдруг проявил совершенно юношескую энергию, схватил за рукав, удержал. Да станет ли я-онодраться с человеком, уже стоящим над гробовой доской? Снова уселось.
— Меня Зейцов уже убалтывал, — прошипело. — Он думает, что вы меня убедите? Как будто — если умирающий попросит, так на все соглашусь? Ловушка такая, так? Так он это себе обмыслил! Шантаж! Да плевать мне на вашу Историю с Царством Божьим впридачу!
Тот же веселился еще больше.
— Хррр. Ибо вы, хррр, не верите в Историю, хррр, вообще. А ведь — разве того не видите? — если нет Истории, так нет и Бога. Христианство — это Правда об Истории. Отними у христианства Историю — что останется? Ничего! Ничто! Крррр! Не существует Бога Лета — там есть лишь домыслы, школы спекуляций, парламенты божков и дискуссионные кружки пророков. Истинное спасение возможно только подо Льдом; истинное христианство — только подо Льдом; истинные добро и зло — подо Льдом.