Леденцовые туфельки
Шрифт:
С того пятничного вечера между нами больше никаких конфликтов не возникало — хоть я и замечаю ее насмешливые взгляды и осторожные подмигивания, которых больше никто не видит. Она весела и хороша собой, как всегда; и по-прежнему цокает каблуками очередных экстравагантных туфель, — но мне она теперь кажется пародией на самое себя: слишком уж многое скрывается под этим бьющим в глаза очарованием, слишком откровенно забавляется она своей игрой, так что у других создается впечатление, что она безмерно пресыщена и невероятно утомлена, точно пожилая шлюха, которая смеха ради переоделась монахиней. Возможно, именно это больше
И я снова вытаскиваю карты.
Шут. Влюбленные. Маг. Перемена.
Повешенный. Башня...
Башня падает. Камни с ее вершины сыплются градом, и она, шатаясь, разваливается и исчезает во мраке. С парапета летят в бездонную пропасть крошечные фигурки, отчаянно жестикулируя и беспомощно вращаясь в воздухе. Одна из них в красном платье... А может, это маленький красный плащ с капюшоном?
Последнюю карту я даже и открывать не хочу. Я уже столько раз ее видела. Моя мать, вечная оптимистка, давала ей разные интерпретации — но для меня эта карта означает только одно.
Смерть. Она ухмыляется мне с картинки, сделанной под гравюру; завистливая, безрадостная, с пустыми глазами, голодная Смерть. Смерть ненасытная; Смерть неумолимая; Смерть — как долг, который мы обязаны вернуть богам. Снегопад за окнами еще усилился, и, несмотря на уже наступившие сумерки, земля как-то странно светится, словно поменявшись с небом местами. Это лишь весьма отдаленно напоминает тот прелестный, сказочно-книжный снежок, что окружает наш святочный домик в витрине, но Анук от снегопада в восторге; она то и дело находит повод, чтобы выглянуть на улицу и посмотреть на падающие с небес хлопья. Она сейчас там — в окно я вижу ее яркую фигурку на этом зловещем белом фоне. Отсюда Анук кажется очень маленькой; маленькой девочкой, заблудившейся в лесу. Разумеется, все это глупости — ну какие тут леса! Кстати, я отчасти именно поэтому и выбрала это место. Однако снегопад все меняет, и магия опять обретает прежнюю силу. И голодные волки зимой пробираются даже сюда и начинают, крадучись, подниматься по улицам и переулкам Монмартрского холма...
ГЛАВА 3
24 декабря, Понедельник
Сочельник, 16 часов 30 минут
Сегодня днем забежал Жан-Лу. Он еще утром позвонил и сказал, что принесет показать кое-какие фотографии, которые все никак не успевал проявить. Он ведь сам их проявляет — во всяком случае, черно-белые точно сам; у него дома сотни отпечатков, все тщательно рассортированы по папкам и снабжены подписями. Странно, но он был так возбужден, когда позвонил, и так задыхался, словно ему не терпелось показать мне нечто совершенно особенное.
Я уж решила, что ему все-таки удалось сфотографировать на кладбище те призрачные огни, о которых он вечно твердит...
Но те фотографии, что он принес, не имели к кладбищу никакого отношения. На них не было ни нашего Холма, ни вертепа на площади, ни рождественских огней, ни того Санты, что жевал сигару. На всех снимках была только Зози. Цветные
— Что это? — спросила я. — Ты же знаешь, она не любит...
— Посмотри внимательно, Анни, — сказал он.
Но мне вовсе не хотелось смотреть внимательно. Единственный раз, когда мы с Жаном-Лу поругались, произошел как раз из-за его дурацких фотографий. И у меня не было ни малейшего желания снова с ним ссориться. И зачем ему вообще понадобилось ее фотографировать? Должна же быть какая-то причина...
— Пожалуйста, — сказал Жан-Лу. — Ты просто посмотри. А потом, если тебе покажется, что ничего странного ты не увидела, я, честное слово, тут же выброшу все фотографии.
Ну я и посмотрела; между прочим, снимков там было штук тридцать — и в итоге мне стало очень и очень не по себе. Думать о том, что Жан-Лу шпионил за Зози — выслеживал ее, — уже было достаточно неприятно, но то, что он запечатлел на своих фотографиях, повергло меня в шок.
Узнать Зози на всех снимках было довольно легко. Знакомая юбка с колокольчиками на подоле, пижонские сапоги с трехдюймовой платформой. И волосы ее, и украшения, и плетеная сумка, с которой она всегда ходит за покупками.
Но лицо...
— Ты, наверное, что-то сделал с этими снимками! — заявила я, отталкивая их.
— Ничего я с ними не делал, Анни, клянусь! И все остальные кадры на этой пленке получились отлично. Это все она. Все дело в ней, хотя я не знаю, как она это делает. Вот ты можешь это объяснить?
Вряд ли, думала я. Ну как я это объясню? Просто некоторые люди всегда хорошо получаются на фотографиях. Это называется фотогеничностью, и, видимо, Зози подобным свойством не обладает. Кто-то получается иногда хорошо, а иногда так себе, но я не знаю, есть ли для этого какое-то особое название. Впрочем, Зози и это тоже явно недоступно. Честно говоря, все эти фотографии были просто ужасными — таким чудовищем она на них выглядела: рот какой-то странной формы, взгляд вообще жуткий, а вокруг головы какое-то загадочное светящееся пятно, похожее на съехавший набок венец...
— Ну нефотогеничная она, и что тут такого? Не все же фотогеничны.
— Дело не только в этом, — сказал Жан-Лу. — Вот, посмотри.
И он вытащил свернутый газетный листок — вырезку из какой-то парижской газеты с весьма расплывчатой фотографией какой-то женщины, которую, как там было сказано, звали Франсуаза Лавери. И на этом снимке я увидела в точности то же лицо, что и на сделанных Жаном-Лу фотографиях Зози; те же жуткие крошечные глазки, тот же искаженный гримасой рот, тот же странный светящийся ореол вокруг головы...
— И что ты хочешь этим доказать? — не сдавалась я.
По-моему, это была самая обычная, не слишком четкая, сделанная, видимо, на ходу фотография; снимок явно сильно увеличен, а потому кажется зернистым, как и большая часть газетных снимков вообще. Женщина неопределенного возраста, с самой обычной стрижкой, из-под длинной челки виднеются маленькие очки. Нет, она совершенно не похожа на Зози. Если не считать того светящегося пятна и формы рта...
Я пожала плечами.
— Это мог быть кто угодно...