Леди и рыцарь
Шрифт:
– Никто больше не подвергался таким наказаниям.
Эрик нахмурился, не сразу вспомнив, о чем она говорит. Ах да, непослушание и наказание, которое аббатиса, очевидно, оставляла лишь для нее. Все это было как-то непонятно. Почему ее не наказывали, как остальных детей? Да если бы он был аббатисой, он положил бы ее к себе на колени, задрал юбку и от души отходил ладонью по прекрасным розовым ягодицам. Он даже представил себе это. Хотя, возможно, это было бы затруднительно. Даже сейчас, когда мысленно
Покачав головой, он заставил себя вернуться к теме разговора:
– Почему тебя наказывали не так, как других детей?
Розамунда удивленно оглянулась на его ворчливый голос, но не поняла причину его недовольства.
– Других детей наказывали метлой. Но аббатисе было запрещено дотрагиваться до меня.
– А, – внезапно понял Эрик. – Твой отец.
– Да, – ответила она и ахнула, когда наконец полностью погрузилась в воду.
Эрик подождал, пока прекратятся ее возгласы по поводу воды, и с любопытством спросил:
– А ты часто шалила?
– Нет, лишь когда представлялась возможность.
Эрик усмехнулся, услышав смелый ответ.
– А что значит непослушание в аббатстве?
– Да все, что угодно, – небрежно сказала она. – Я была самым озорным ребенком, вечно попадала в истории. Страшно любила болтать, всегда забывалась и начинала разговаривать во время трапезы, когда все должны хранить молчание. За это меня наказывали. Одна из сестер-монахинь или аббатиса забирала мою тарелку и возвращала ее с чем-нибудь невкусным, чтобы я не забывалась.
– А купание в холодной воде?
– Это когда я не могла сидеть спокойно во время мессы. Адела утверждала, что я слишком возбуждена, что мне нужно остыть. И еще когда я пачкала платье. Это означало лишнюю работу для сестры Хестер. Чтобы не утруждать ее дополнительно, аббатиса велела не греть воду для моего купания. Я сама носила для себя холодную воду.
– А, – сказал Эрик, подумав, что ее озорство было не от непослушания, а от избытка энергии. Она унаследовала это от отца. Король и минуты не мог усидеть спокойно. Точно как Розамунда. Она ерзала даже ночью, когда он засыпал.
Кстати, спящей он ее видел единственный раз, когда она заснула прямо в седле, и то это случилось после бессонной ночи, проведенной на конюшне. Он начал подозревать, что редко сможет увидеть ее спящей или сидящей спокойно на месте.
– А сколько детей было в аббатстве вместе с тобой? – вдруг спросил он.
– Пятеро, когда я была совсем маленькой. Но один вскоре умер. Двое были значительно старше и уехали, когда мне было лет шесть, еще двое покинули аббатство, когда мне было восемь.
– И больше дети не приезжали в аббатство?
– Нет. Аббатиса брала детей только потому, что нужны были средства для содержания монастыря. Но отец был щедр, и больше не пришлось брать детей.
– А ты скучала по уехавшим детям?
– Нет. Я нечасто видела их. Я была младше, и они… – Она внезапно замолчала, пробудив любопытство у Эрика.
– Что?
– Они не очень-то любили меня, – печально призналась она, и Эрик нахмурился. Дети постарше редко любят возиться с малышами, но он почувствовал, что дело было не только в этом.
– А почему ты думаешь, что они не любили тебя?
Наступила тишина, нарушаемая только ночными звуками вокруг них; потом она вздохнула:
– Сестра Юстасия говорила, что они не любили меня потому, что меня никогда не били. Я же никогда не жаловалась на еду, когда меня наказывали, и никто не знал о холодной воде и мытье полов. Они думали, что ко мне относятся по-другому, и завидовали. – Раздался всплеск воды, и Роза-мунда вызывающе добавила: – Я была рада, когда уехали последние двое. Именно тогда я начала работать в конюшне с сестрой Юстасией.
Эрик нахмурился. Похоже, она была довольно одинока. Новый всплеск и возгласы подсказали ему, что она погрузилась в воду, и он не мог не оглянуться, чтобы посмотреть, как далеко в реку она зашла. Он увидел лишь ее затылок.
Внезапно она опустилась под воду с головой, вынырнула и обернулась к нему, хватая воздух ртом. Поймав его взгляд она захлопнула рот и сердито воскликнула:
– Вы смотрите, милорд!
– Ты замолчала, – невозмутимо сказал он и снова повернулся к ней спиной.
После нескольких минут раздраженного молчания она спросила:
– Как долго нам добираться до Гудхолла?
– Около недели.
– Неделю!
Он услышал легкий вздох между всплесками.
– Вы видели его? Знаете, как он выглядит?
– Нет.
– Я уверена, что он прекрасен. Отец не отправил бы нас в лачугу… Или отправил бы?
Он удивился неуверенности в ее голосе. Неужели она сомневается в любви отца? Что было очевидно для Эрика явно не было очевидным для нее самой.
Она помолчала.
– А какое у вас было детство? Вы сказали, что у вас брат и две сестры. Какие они?
Розамунда с любопытством посмотрела на него и увидела, как при этом вопросе спина его напряглась, а плечи прямо на глазах стали словно выше. Когда он заговорил, голос его был так же холоден, как вода в речке, когда она только вошла в нее.
– Поторопись. Нам нужно возвращаться в лагерь.
Она удивленно посмотрела на него и, выйдя из реки, стала медленно одеваться. Тут была какая-то загадка. Ее мужу совсем не понравился вопрос о его детстве. Было ли оно тяжелым, или он просто не хочет ей рассказывать? Со временем она узнает.