Леди и война. Цветы из пепла
Шрифт:
Младшая сестра Гайяра, браку которой не суждено было состояться, Урфин не знал, по какой причине, но недовольство судьбой и в то же время смирение перед обстоятельствами оставили отпечаток на лице этой леди. Морщины. Седина. И привычка поджимать губы: слишком уж несовершенен этот мир. А леди Нэндэг бессильна его исправить даже в таких мелочах, как ныне.
Йен опять стащил ботинки. И Брайан, устав вести себя «соответствующим образом», последовал примеру. Да и верно, босиком грязь месить сподручней.
– Всецело в
И после дня пути, проведенного в душной карете – в отличие от Урфина и детей она отказывалась от верховых прогулок, – леди выглядела почти безупречно.
– Я весьма озабочена тем, что вы одобряете подобные шалости.
Йен строил башню из мокрого песка, а Брайан занялся рытьем рва, используя вместо лопаты раковину.
– По-моему, они просто играют. Дети ведь.
– Эти… забавы плохо согласуются с тем положением, которое Брайан… и их светлость имеют честь занимать. И чем раньше они осознают ответственность, возложенную на них, тем проще будет всем.
Брайан кинул в их светлость комок грязи, но Йен не разозлился, выгреб грязь из волос и прилепил к башне.
– Поверьте, еще осознают. И проклянут не раз. Дайте им хоть немного побыть детьми.
Не поняла. Ей не нравится, что ее подопечный, которого она любит вполне искренне, перестал соответствовать идеалу.
…нет, с Тиссой не уживется.
Второй комок грязи Йен просто стряхивает, а после третьего бросается и молча валит Брайана на траву. Воюют они недолго, без прежней уже злости.
– Вы… вы оставите вот это без последствий? – Леди Нэндэг изо всех сил пыталась скрыть возмущение. – Впрочем, что ожидать от человека вашего происхождения.
– Ничего хорошего, – согласился Урфин.
– Но знайте, – она гордо вздернула подбородок, – я не собираюсь молчать, если увижу, что вы и ваша… жена поощряете развитие в Брайане дурных наклонностей.
Ну вот, началось. Хотя лучше все прояснить здесь, чем в Ласточкином гнезде.
– Не следует задевать мою жену. Я очень сильно к ней привязан.
– О да. – Похоже вид его сиятельства, с удовольствием выковыривающего из грязи раковины – размолвка была забыта во имя поиска прибрежных сокровищ, – очень сильно расстроил леди, иначе она бы смолчала. – Настолько привязаны, что закрыли глаза на ее связь с де Монфором. И нагло презрели закон, позволив ей уйти от заслуженного наказания. Если вы думаете, что я позволю убийце и прелюбодейке приблизиться к этому ребенку…
Дальше Урфин слушать не стал. Вряд ли леди Нэндэг привыкла к тому, что ее хватают за шею. А шея оказалась длинной, тощей, удобной для захвата.
– Лучше послушайте меня. – Урфин сжал пальцы, перекрывая леди воздух. – Вы говорите о том, о чем не имеете представления. Поэтому вы еще живы. Но если когда-нибудь у вас возникнет безумная мысль повторить вот это кому-либо, не важно кому, вас не станет. Мое, как вы верно выразились, происхождение позволит мне не слишком терзаться угрызениями совести. А ваш брат вряд ли станет разбираться в обстоятельствах вашей скоропостижной смерти. – Он позволил леди Нэндэг вдохнуть. – И повторюсь, я очень люблю свою жену. Надеюсь, вам она тоже понравится…
Тем временем их светлость поймали удивительной толщины и красоты жабу, которую щедро уступили их сиятельству, ведь у того имелись карманы, несомненно, самой природой предназначенные для наполнения их камнями, раковинами или вот жабами. Часом позже, к молчаливому возмущению леди Нэндэг, жаба обнаружилась в корзинке с рукоделием и, освобожденная из плена шелковых нитей, была отпущена на свободу. Вечернее купание подопечные Урфина вынесли безропотно, видимо, восприняв аки заслуженную кару, и, присмиревшие, дрожащие, отогревались у костра под одним одеялом. Так и заснули.
…его девочка стала еще тоньше, еще прозрачней. И пахло от нее молоком, а она запаха этого стеснялась, и своей увеличившейся груди, и его заодно.
Отвыкла.
Или просто узы начали рассыпаться?
– Не смотри так. Я ужасно выгляжу. – Она вспыхнула румянцем и, когда Урфин обнял, тихо вздохнула: – Я по тебе соскучилась…
Узы? Пусть рвутся. Урфин создаст новые. А если вдруг не сможет, то… не станет мучить ее собой.
– Ты – чудо.
И его дочь – тоже. Глаза все-таки синие… может, позже позеленеют? Впрочем, если не позеленеют, то и не важно. Шанталь в любом случае совершенна.
Уже ради них стоит выжить.
Только пластина теперь еще холоднее, чем прежде. И взгляд подмечает больше, чем надо бы… например, непонятное беспокойство Тиссы. Она все никак не может найти себе места, мечется по комнате, заговаривает о чем-то постороннем, неважном и тут же теряет нить.
Смущается. Краснеет. Отворачивается.
И неловко спрашивать, что произошло. С каждой минутой неловкость ширится, пока вовсе не превращается в пропасть. Урфин даже видит трещину, пролегшую на кровати между ними, холодную, как растреклятая пластина. Он притворяется спящим, чтобы не мешать.
А Тисса, коснувшись волос, вздыхает. О ком?
Ничего. Утром он уйдет. Возможно, что насовсем.
Но Тисса встает еще раньше, набрасывает халат и выходит за дверь. Куда?
Не надо за ней ходить.
Но Урфин пошел. Недалеко. Дверь она не закрыла… сидит вполоборота. Белое плечо, острое, подростковое какое-то. Полусогнутая рука. Складки ткани… и Шанталь, занятая делом исключительной важности.
Все-таки дурость и ревность неискоренимы.
– Я не хотела тебя будить… и уходить тоже. Но она плакала. – Даже в полумраке Урфин видит румянец на щеках Тиссы. – И… и я найду кормилицу. Обещаю! Я знаю, что так не принято, что я должна была… я не хотела ее отдавать.