Леди, любившая чистые туалеты
Шрифт:
Когда она, приодевшись, появлялась в городе на аукционе “Сотбис”, на недостаток внимания ей жаловаться не приходилось. А самые лучшие из ее давних подружек, которых со времен Брин-Мора осталось всего только две и с которыми она ныне виделась очень редко, полагали теперь, что она, став свободной женщиной, пытается увести у них мужей — просто потому, что в те два раза, когда они приглашали ее отобедать, к столу подавалось хваленое марочное вино.
— Надо же, Джон притащил бутылку, на которой даже шато какое-то значится, да еще и перелил вино в графин за два часа до обеда. Похоже, он думает, что ты по-прежнему способна учуять букет.
— Так оно и есть.
Что было правдой,
Но, господи боже ты мой, она считала себя дамой слишком экстравагантной для того, чтобы перетираться на скорую руку в придорожной закусочной, гигиенические условия которой способны внушить лишь одно чувство — какого дьявола я тут делаю. Тем более что она теперь пристрастилась к чтению современной поэзии, а ни один из этих тупых ублюдков и знать-то ничего не знал о Джоне Бетжемэне [15] , не говоря уж о Хьюзе [16] или Хини [17] . Давших ей, наконец, возможность раз и навсегда определять культурный уровень людей, с которыми она общается, выяснять, не являются ли они, при всех их достохвальных ученых степенях, всего лишь академическими козлами, даже и не слыхавшими никогда об архитекторе-пуристе по имени Адольф Лоос [18] .
15
Джон Бетжемэн (1906–1984) — английский поэт.
16
Ленгстон Хьюз (1902–1967) — американский поэт и драматург.
17
Шеймас Хини (р.1939) — ирландский поэт, лауреат Нобелевской премии (1995)
18
Адольф Лоос (1870–1933) — австрийский архитектор.
А кроме того, в ней, раз в две недели посещавшей картинные галереи Нью-Йорка, стремительно разрасталось не только понимание искусства, но и любовь к нему. В эти худшие дни ее жизни поездки в Нью-Йорк обратились в заведенный порядок, в предмет предвкушений и в образ жизни. Смысл которой придавало даже приготовление бутербродов с помидорами, огурчиками и плавленым сыром, каковые она укладывала в сумку, чтобы потом съесть их на скамейке парка, запивая слабеньким китайским чаем из термоса и кормя крошками воробьев и белок.
Женщина, сидевшая в Музее современного искусства за столиком, на котором покоилась учетная книга союза друзей этого музея, оказалась настолько обворожительной, что она, при всей ее нынешней бедности, тут же в этот союз и вступила. Ей всегда нравилось, особенно в холодные дни, проводить самое малое час в
— Дорогая моя, если уж и вправду приспичит, отыскивай только чистые, очень чистые туалеты.
А как выяснилось, на туалетах большинства галерей, хоть и безупречно чистых, сказывалось ближе к вечеру чрезмерное, на ее вкус, обилие посетительниц. Собственно, не большинства, а всех, если не считать галереи Фрика, замечательного старого особняка, в сияющем мраморном великолепии женской уборной коего, даже при том, что располагалась она в подвале, ощущалось нечто уединенно-отшельническое, порождавшее безотчетное чувство доверия.
Вообще же к выбору достойных посещения уборных она относилась с изрядной разборчивостью. Около “Метрополитен” стоял отель с содержавшимся в образцовой чистоте дамским туалетом. Вот только тамошний швейцар, которому она, заходившая в отель в строго определенные дни, успела примелькаться, взирал на нее не то чтобы недружелюбно, но с выражением несколько озадаченным, свидетельствовавшим о том, что он все пытается и не может припомнить ее имя, а это поневоле заставляло ее напускать на себя вид постоянной клиентки. И хотя швейцар, как и прочий персонал отеля, неизменно оставался безукоризненно вежливым, она в конце концов решила, что следует поискать другое место, где можно будет спокойно мочиться.
Ну и пожалуйста, бродя по городу, по его галереям, она обнаружила места попросту идеальные — скажем, отели “Плаза” и “Пьер”, в последнем уборная была самой что ни на есть уединенной и укромной. Хотя лучшими из всех оказались две фешенебельные похоронные конторы. До которых из Центрального парка и идти-то было, что в одну, что в другую сторону, всего ничего. С замечательными туалетами, на редкость чистенькими и уютными. С мягкими и толстыми коврами, коробками салфеток для утирания слез и светящимися безупречной чистотой унитазами.
Что ж, в такие дни существование становилась умеренно терпимым, даже при том, что ей приходилось тяжко трудиться, чтобы не остаться совсем без гроша. И даже при том, что ее окружал Нью-Йорк, фондовая биржа мира, город, в котором улыбка и та стоит денег. В котором так много расставшихся с надеждой скитальцев. И так много, вдобавок, никому не нужных, не опознанных покойников, которых зарывают в “землю горшечников” на острове Харта, у берегов залива Пелем. Однако она-то еще оставалась живой и сидела на плетеных, оттертых до блеска сиденьях, влетая со свистом в город по Нью-Йоркской центральной, предаваясь своим бесцензурным помышлениям, пока ее проносило сквозь Крествуд и Флитвуд, и Вудлон, и осознавая вдруг, как много в этих названиях “удов”.
А еще она размышляла о том, что многие женщины не знают, как им собой распорядиться — сейчас, когда они со дня на день превращаются в старых уродин. Сколько ни было у нее подруг и знакомых, каждая ощущала себя жалким ничтожеством. Отупевшим либо от ухода за детьми, либо от супружества с честными и рьяными тружениками, либо от благополучной карьеры, так и не позволившей им выйти замуж. А жалкая ответная женская реакция на существование в этой богом проклятой стране — да это силком подпихивало каждую к идиотской мысли о том, что нужно либо обабить мужчин, либо обратить их в еще больших ублюдков, чем они уже есть. И при этом все старались оставаться дипломатично-умеренными и боялись называть вещи подлинными их именами.