Леди, любившая чистые туалеты
Шрифт:
Итак, после этого краха придется постараться выдержать долгие и тягучие дни удушливой неудовлетворенности. Совершенно невероятное дело: какое значение приобретает на весь остаток твоей жизни университет, который ты посещала. И как круто может меняться производимое тобой впечатление, когда ты даешь людям понять, что подрабатывала официанткой, дабы оплатить свое образование, что ей и приходилось делать в течение пары скудных семестров — прислуживать тем, кто стоял ниже ее. И, о господи, когда начинаешь приглядываться к представителям средних классов, понемногу смещаясь вверх, насколько же дьявольски самодовольной и оскорбительно снобистской страной представляется вдруг Америка. Которая тем не менее с помощью джинсов, коки и сигарет ухитрилась
Дьявол, черт и прочая адская сила, горячий шоколад растекся по всей плите. И будет теперь вонять горелым. А до завтра еще вон какая длинная бессонная ночь. Часы и часы убийственного отчаяния, которые необходимо прожить. В одиночестве, во все нарастающем оцепенении. Значит, так. Возвращаюсь в спальню. Уже переодевшейся ко сну. Стягиваю потеснее шторы на окнах. И погружаюсь в ад совершенной неспособности заснуть. Ладно, по крайней мере память о красках и формах всех тех картин, которые ты теперь полюбила и узнала так, словно давно ими владеешь, дает тебе силы жить дальше — последнее из оставшихся у тебя удовольствий.
Прибежище. Прибежище. Вот все, в чем нуждается человек, все, чего он хочет. Возможность уйти подальше от каждого водопроводчика, электрика и плотника, готовых, после того как ты отвергнешь их завуалированные предложения предаться с ними плотской любви, попытки воспользоваться твоей одинокой беззащитностью и учинить ограбление века, отняв у тебя все, что, по их разумению, осталось от твоих скромных средств. Может быть, позвонить еще раз тому печальному дяденьке. Пока он не женился на своей секретарше, которая, по его словам, была ему так предана. Лицо у него аристократическое. И по одним только глазам можно понять, что он потерял жену и детей. А на тебя он смотрел так, словно ты можешь вернуть их назад.
Все счастье, какое я изведала в прошлом, рассыпалось в прах. Сгинуло, погребенное под нарастающей мукой одиночества. Худшая боль, какую я когда-либо знала. Я ведь и впрямь могла бы стать потаскухой. Делать это за деньги. Дьявольски быстрый бизнес. Только по предварительной договоренности. Тайна гарантируется. Специализация — пожилые мужчины с приметным положением в обществе. Пять сотен долларов за удар или отсос, по субботам — шесть, плюс бутылка шампанского, негромкая музыка, курения и свечи.
— Перестань. Черт. Хватит.
Не надо кричать так громко. Разбудишь бедную старуху, еще более одинокую, чем ты. О господи, а может, я и как потаскуха ничего не добьюсь. Задница у меня пока что в порядке, а вот лицо понемногу становится ни к черту, если уже не стало. Нет, конечно мужики на стройплощадках давным-давно перестали присвистывать все как один, увидев меня, однако пару-другую присвистов я еще получаю, а стало быть, и привлекательность кой-какую сохранила. Все, что положено, при мне, так что вставать на меня у мужиков будет. Всего-то и делов — смотреть на каждый член как на сосиску, с горчицей она там и с квашеной капустой или без. А предварительный массаж заставит их кончать побыстрее, что повысит оборачиваемость клиентуры.
— Ты свое получил, козлик. Следующий.
Когда-то, только еще поступив в Брин-Мор, я первый раз приехала в Нью-Йорк и впервые оказалась в набитом мужчинами скоростном лифте, шедшем на пятидесятый этаж, и ни с того ни с сего ляпнула, что поднимаются они быстрее, чем опускаются. И покраснела, когда все вытаращились на меня, а двое расхохотались, а лифт как раз проезжал десятый этаж, и впереди было еще сорок.
Опять же, сейчас не лучшее время, чтобы подаваться в шлюхи, можно и смертельную болезнь подцепить. И потому, если это занятие не единственное, какое тебе остается, ты, обратившись в шлюху, унизишь своих детей. Покроешь позором свой университет. Подмочишь репутацию общества его выпускниц, в котором все еще состоишь. А родители твои, и без того уже живущие на таблетках и джине, просто помрут от срама. Зато, господи боже ты мой, с банковским счетом у тебя будет полный порядок. Прошу тебя, боже милостивый, прерви мои не дающие мне заснуть беспомощные бесцензурные помышления. Все, чего я хочу, — сохранить над головой эту напоминающую о Тресковом мысе гонтовую крышу. Спаси вот эту вот дочь американской революции от полиэтиленовой обертки, в которой она будет просиживать целые дни в наилучшим образом проветриваемых атриумах Манхэттена, поедая йогурт из пластмассовой баночки. Пока еще жизнь не врезала мне по титькам, как врезает она мужикам по простате.
В этот холодный солнечный день она едва не проспала поезд, которым собиралась отправиться в город, в музеи. И поймала себя на том, что напевает за завтраком. Шагайте, воины Христовы, — это при том, что в Бога она не верила. Ладно, покамест ты хоть запорами не обзавелась. Давай, намазывай масло на поджаренный хлеб. Капай на него мед. Пей свой сок. Отхлебывай кофе. Теперь у тебя каждый пенни на счету. Хотя там и считать уже нечего. Что я делаю. Я. Я. Неторопливо коплю. Коплю таблетки снотворного. Таблетки снотворного. В ожидании ночи. Чтобы спать, спать и спать. Навеки упокоиться с миром.
Кто из Скарсдейла приедет на мои похороны в Каролину, кто придет в высоких — для защиты от змей — сапогах, по высокой траве, на мою могилу. Я унесу с собой в гроб ужасную, ужасную правду. Мой блеф тогда, с Клиффордом, вовсе не был бы блефом, найдись у него еще триста шестьдесят четыре доллара и четырнадцать центов. Я и вправду могла позволить ему вставить мне и пыхтеть, обдавая меня мерзким дыханием, просто ради того, чтобы оплатить квартиру за следующие несколько месяцев. Стать шлюхой. Взглянуть в лицо нынешней моей жизни, смириться с тем, что я вовсе не та леди, в какую меня с таким усердием обращали мама и бабушка.
Первый морозец за год. Метель. Вызваниваем такси, чтобы доехать до станции. Запираем дверь, перебирая воспоминания о прошлой ночи. Кладбище в лесу. Подрагивающие пенисы. Порадуй малыша. И, о ужас. На станции обнаруживается Клиффорд — с подбитым глазом и свежей царапиной на роже. Стоит в холодном воздухе осени, подняв воротник. А сразу за ним джентльмен, ну вылитый офицер британской гвардии — армейская шинель, фетровая шляпа, свернутый зонт. Она его уже видела раньше. Самый приметный из всех пассажиров. И уж такой уж, при всей его маскировке, явственный и милый сердцу американец. Ясное дело, Клиффорд прошлой ночью расколотил машину. А может, это его жена отмутузила. Поймав его взгляд, она содрогается, а он, слава богу, уподобляясь другим двум мужьям, побывавшим на ее званом обеде, торопливо уходит на дальний край платформы и исчезает из виду, заслоненный прочими пассажирами.
С сердитого серого неба валят белые хлопья, летят, кружа, вдоль платформы. Рельсы начинают позванивать, приближается поезд, всегда наводящий на мысль о трепещущем монстре, с ревом несущемся по путям. Ладно, садись. Какое-нибудь непривычное сочетание людей способно все изменить в вагоне. Не исключено даже, что некоторые из них — грабители, возвращающиеся с ночной добычей в лавки ростовщиков на 125-й стрит или Восьмой авеню, что тянется за Адовой кухней [20] . По крайней мере, у меня имеется номер “Нью-Йорк тайме” с утешительным лозунгом в верхнем левом углу первой страницы. Все новости, достойные печати. Способные остановить прилив моих низкопробных мыслей, которые и думать-то не стоит. Что бы делали думающие люди без газеты. Приносящей им по утрам каждодневную надежду на то, что все еще изменится к лучшему. Оставляемой на их крылечках или в ручках дверей. Без нравственного арбитра. Без защитницы униженных и оскорбленных. По крайней мере, я от души надеюсь, что таковой она и является.
20
Район Манхэттена со множеством злачных мест.