Леди не по зубам
Шрифт:
Наконец, он был построен – мой первый в жизни шалаш. Он был слегка кособок, немного щеляст и отдалённо напоминал фрагмент масштабного лесоповала, но в целом это был райский уголок, это был – номер люкс!
– Клёво, – сказала Элка, обойдя сооружение и осторожно заглянув внутрь. – Не думала, что ты подойдёшь к задаче с таким размахом. Браво! Ещё бы очаг и шкуру мамонта сюда подогнать…
Я зарычал, схватил её в охапку и уволок в тёмное, пахнущее хвоей нутро шалаша.
– Стой! – захохотала она. – Стой, первобытный маньяк! Я сейчас схожу в автобус за надувными
Через минуту я позорно заснул. Наверное, темп, взятый мною при строительстве лесного сооружения, был слишком быстрый. Организм мигом утратил все потребности кроме сна. Когда пришла Элка, я не помнил.
Ночь любви, так и не состоявшись, сменилась снежным, бодрящим утром.
Беда, полюбовавшись на снег, уже снова спала, прикрывшись тонким байковым одеялом. Холод не особо тревожил её.
– Эх, Элка, Элка! Никакого секса, сплошные осадки, – вздохнул я и вылез из шалаша.
И сразу услышал дикий крик в глубине леса. Сердце выдало маленький перебой, а озноб пробрал с большей силой. Человеческий вопль взлетел вверх, затих где-то в верхушках деревьев и тут же повторился вновь, с новой силой и новым накалом.
Я схватил с земли увесистое полено и побежал на крик. Снег скользил под ногами, несколько раз я едва не упал. На каком-то отрезке пути ко мне с заливистым лаем присоединился Рон.
– Йя-а-а-ах! – орал кто-то в лесной глуши. – Уй-я-а-а-а!
Я пробежал мимо автобуса, мимо угасшего костра, перескочил пару поваленных сосен, чуть не влетел лбом в крепкий ствол какого-то дерева, я добежал до полянки, откуда раздавался нечеловеческий крик… и остановился как вкопанный. Рон тоже замер, перестав, кажется, даже дышать.
На заснеженном, ровном пространстве, спиной ко мне, стоял Герман Львович. Из одежды на нём были одни только плавки. Он пригоршнями зачерпывал снег и растирал им плечи, живот, грудь и спину. С каждой новой пригоршней, которую он обрушивал на себя, Герман орал как резаный, и лесное благодарное эхо уносило этот вопль далеко-далеко, многократно усиливая его по каким-то неписанным, лесным законам.
– И-и-их-ха-а-а-а!! А-а-а-а! – орал Обморок, срываясь на визг.
Я отбросил полено в сторону. И тут понял, что меня поразило больше всего. Тело у математика было крепким, подкачанным и загорелым. Хорошие бицепсы, правильный торс с «кубиками» на животе, отличные икроножные мышцы, крепкая задница и ляжки как у атлета.
Я даже дар речи потерял от такого открытия. Предположить, что под мешковатой одеждой Герман прячет такую красоту, было невозможно.
– Неожиданный способ опохмелиться, – тихо сказал я Абросимову.
Он вздрогнул, как красна девица, которую застали, в чём мать родила, и суетливо прикрылся руками – одной заслонил грудь, другую пристроил пониже пояса.
– Ох, ё! Напугали… А я, знаете ли, люблю с утреца свежим снежком обтереться, – засмущался математик, не отрывая от себя рук. – Бодрит как-то, освежает и настраивает на добрый лад…
– Вот уж не думал, что
– Я это… только с виду такой, – Герман не знал уже как прикрыть себя и перекинул руки в другом направлении, прикрыв зад и плечо. – А вообще-то, у меня язва, холецистит и ещё одно мужское заболевание… – Он, наконец, схватил свою одежду, развешенную на ветках, и быстро оделся. – Кхе-кхе, – зачем-то покашлял он.
Я развернулся и пошёл к автобусу. Рон побежал за мной.
Не нравилось мне всё это.
Обычно люди стараются казаться лучше, чем они есть. Но никак не наоборот.
– Глеб Сергеич, может, костёр развести? – нагнал меня математик и заискивающе заглянул в глаза. – Позавтракаем, погреемся и поедем.
– Разведи, – согласился я. – В Бобровниково нужно не позже двух часов дня успеть.
Пока он возился с костром, я зашёл в автобус, чтобы достать к завтраку консервы и хлеб.
Ганс спал на верхней полке, раскинувшись на спине. Викторины нигде не было. Я взял рюкзак с продуктами из-под стола и уже собрался было уйти, как вдруг услышал приглушённый голос из туалета. Немного поборовшись с собственной совестью, я прошёл в грузовой отсек и припал ухом к двери сортира.
– Да, милый, да, дорогой! Да, я соскучилась, и мне всё это надоело. Ты же знаешь, что мне эта поездка поперёк горла стоит! Я бы лучше с тобой, на Мальдивы… Да, я всё сделаю. И скоро это закончится. Ну, не волнуйся, всё будет нормально. Господи, ты ревнуешь? Да он абсолютно не в моём вкусе! Мужлан, быдло… Вчера матюгнулся прямо на сцене перед детьми, представляешь? Я еле сдержалась, чтобы не помереть со смеху! Жесть! Марик, я вернусь, и мы поедем с тобой на Мальдивы! Потерпи недельку! Целую и туда, и туда, и туда. Я справлюсь, вот увидишь, всё закончится замечательно! – Голос несомненно принадлежал Викторине, но я не мог в это поверить.
Лаптева слыла в школе старой девой и синим чулком. Классической старой девой и самым что ни на есть синим чулком. Нескладная, немодно одетая, с пучком пегих волос и очками с толстенными стёклами. Дети звали её Чучундра. Когда в школе встал вопрос о проведении уроков сексуального воспитания, она сама выдвинула свою кандидатуру на дополнительные часы. Но тут даже Ильич, падкий до добровольной и безотказной рабочей силы, вдруг воспротивился.
– Вы это… того, малость не в теме, – хмыкнул он и поручил вести уроки бойкой и симпатичной Лильке-трудовичке.
И вдруг, этот синий чулок, эта Чучундра, эта черепаха в очках, у которой денег и фантазии не хватает даже на губную помаду, нежно лопочет по телефону, целует «и туда и туда и туда» какого-то Марика, который ревнует её ко мне, и который не прочь потратиться на Мальдивы!..
Я вышел из автобуса в полном недоумении. Из всего услышанного я сделал один безусловный вывод – Викторина по неведомой мне причине меня недолюбливает. То есть настолько неважно ко мне относится, что даже не даёт разгуляться лёгкой ревности своего поклонника.