Ледяная тюрьма
Шрифт:
Как бы то ни было, Жуков вполне мог сорвать реализацию плана.
Эмилю Жукову исполнилось сорок два года, и, стало быть, он был ненамного моложе своего капитана, однако в отношениях между ними чувствовалось неравноправие, отличное от надлежащей субординации, — нечто вроде отношений наставника и подмастерья. Роли «учителя» и «ученика» возникли как бы сами собой, и по большей части, по воле Жукова, в чинопочитании. Жуков до того уважал порядок и дисциплину, что выказывал в отношении любого начальства нездоровое благоговение. Будь на месте Горова кто-то иной, мало что бы изменилось: Жуков способен был увидеть светоч знаний и источник мудрости в любом капитане.
Подойдя к графопостроителю, Горов положил поверх изучаемой Жуковым таблицы материалы об Эджуэе.
— Поглядите-ка лучше вот это.
Когда Жуков добрался до последнего листа распечатки, он, подняв преданные глаза на Горова, сказал:
— Вот уж воистину угодили в яму, которую сами себе и выкопали. Но, знаете, в газетах я как-то не встречал слишком много статей про этот Эджуэйский проект, хотя из прочитанного мною я вынес впечатление, что они вроде бы до сих пор находятся на подготовительном этапе. Но все же эти Карпентеры замечательно умные люди. Наверное, выберутся как-то.
— Знаете, я лично обратил внимание вовсе не на Карпентеров. Там есть и другие имена.
Скоренько проглядев всю распечатку, Жуков, кажется, выудил то, на что намекал капитан. Радуясь собственной сообразительности, он сказал:
— Вы, должно быть, о Дохерти. О Брайане Дохерти.
Горов присел на другой стул, стоявший у столика с покрытой плексигласом и подсвечиваемой снизу таблицей.
— Да, вы угадали. Дохерти.
— Это не родственник убитого американского президента?
— Племянник.
— Мне очень нравился его дядя, — сказал Жуков. — Я понимаю, что вы считаете меня простаком в этом отношении.
Первому помощнику было хорошо известно об отвращении, которое испытывал Горов ко всякой политике и политиканам, и когда неприязнь его начальника к властям предержащим выходила наружу, Жуков разрывался между необходимостью сохранять уважение к своему капитану и выказывать почтительность к тем, кто стоял выше капитана. Естественно, если бы капитан даже попытался сделать вид, что он разделяет настроения своего помощника, — ради того, чтобы устранить вероятную помеху своей рискованной затее, — Жуков бы ему не поверил. Лицемерие смысла не имело, и, пожав плечами, капитан бросил:
— Политика — это все-таки только ради власти. Я уважаю результат, конкретные достижения.
— Но Дохерти был человеком стоящим, он хотел мира, — сказал Жуков.
— Ну да, миром они частенько приторговывают. Все они.
Жуков насупился.
— По-вашему,
— Великим человеком становится ученый, который открыл новое лекарство, исцеляющее от болезни. А политик...
Жуков был не из тех, кто мечтал о возвращении старых порядков. Но ему было трудно смириться с тем, что правительство в нынешней России обыкновенно очень неустойчивое, и потому за последнее время за несколько лет в России сменилось очень уж много разных правительств. Жукову нравились сильные руководители. Ему просто был необходим некто, от кого можно было бы ожидать указаний и постановки целей — потому хорошие политики были его идолами, независимо от национальности.
Горов сказал:
— Не имеет значения мое мнение о покойном президенте другой страны. Тем более что я могу с чистым сердцем отдать должное семейству Дохерти: они переносили свое горе с твердостью и достоинством. Очень впечатляюще.
Жуков с готовностью кивнул.
— Заслуживающее всяческого уважения семейство. Да, это очень печально.
У Горова было такое ощущение, что он обходится со своим первым помощником как с каким-то мудреным музыкальным инструментом. Итак, он уже настроил этот музыкальный инструмент. Теперь надо было побудить Жукова к воспроизведению очень сложной мелодии.
— А отец этого парня — сенатор, так, кажется?
— Да, и у него немалый авторитет. И влияние, — подтвердил Жуков.
— И ведь в этого Дохерти тоже, кажется, стреляли?
— Да, было еще одно покушение.
— Видите, что творит американский строй. И вы думаете, что эти Дохерти — пылкие американские патриоты? После всего, что с ними сделала родина?
— Все Дохерти — большие патриоты, — сказал Жуков.
Поглаживая аккуратную бородку, Горов медленно, как бы подыскивая точные слова, произнес:
— Должно быть, непросто этому семейству хранить верность и любовь к родине, расправляющейся со своими лучшими сыновьями.
— О чем вы говорите? Разве это народ виноват? Вся страна? Да нет, это происки кучки реакционеров. ЦРУ, наверно, руку приложило. А американский народ тут ни при чем.
Горов сделал вид, что задумался. Потом, после подчеркнуто глубокомысленной, длившейся с минуту паузы, заговорил:
— Видимо, ваша правда. Из прочитанного на этот предмет я уяснил, что американцы как будто и в самом деле очень уважают клан Дохерти и сочувствуют им.
— Конечно. Что еще может снискать уважение, как не любовь к родине в бедственный час? Нет ничего затруднительного в любви к родине во времена благополучия и изобилия, когда ни от кого не требуется жертвы.
Мелодия, которую замыслил сыграть Горов, применяя в качестве музыкального инструмента своего первого помощника, выходила как нельзя лучше, без единой фальшивой ноты, и капитан, радуясь про себя, едва не заулыбался. Однако сдержав себя, он поостерегся раскрывать свои чувства, вместо этого вновь углубившись в эджуэйскую распечатку. Потом, наконец, отложив пачку листов, сказал:
— Да, какой шанс для России...
И, как и рассчитывал капитан, Жуков не сумел понять смысл этих слов.
— Шанс? Для России?
— России представилась возможность продемонстрировать добрую волю.
— Да?
— В трудное для нас время Россия-матушка отчаянно нуждается в хорошем к себе отношении со стороны. Как никогда, быть может. За всю историю. А если она покажет благонамеренность свою, то можно рассчитывать на приток помощи из-за рубежа, на торговые преференции, как знать, возможно, даже на сотрудничество в военной области. Может, она добьется и важных стратегических уступок.