Легенда о княгине Ольге
Шрифт:
— О княгине? — Малуша растерянно смотрела на сына. — Зачем тебе знать правду о княгине?
— Она моя бабка. И я не могу умереть, ненавидя ее.
— Ненавидя? Кто оговорил ее?
— Рассказывай!
— Хорошо, успокойся, я расскажу… От меня у нее не было тайн… Бежим!
Пет. Я не сдвинусь с места, пока не узнаю правды.
Малуша спешилась.
— Слезай с коня, пусть кони передохнут, путь неблизкий.
Она говорила ласково, как только и может говорить любящая мать, она успокаивала сына своим голосом, своим серьезным доверием к его требованию,
Владимир не торопился сойти с коня.
Мать молчаливо выждала и согласилась и на это:
— Хорошо, будь в седле. Слушай… Это было давно. Ни тебя, ни меня еще не было на свете… Была ночь, купальская ночь..
Мать взяла поводья своего коня и Облака и медленно двинулась в ночь, так медленно, чтобы не спугнуть ожидания сына. И речь ее была похожа на колыбельную песню.
— Ты знаешь — горят костры в эту ночь по всем землям славянским: жгут славяне костры над Ильмень-озером, жгут кривичи по-над Двиною и Волгою-отроковицей, над Припятью дреговичи жгут, по берегам Сожи — радимичи, вятичи по Оке, над Десною и Сеймом — северяне, бужане по Бугу-реке, по Днестру и по Пруту до самого моря — тиверцы и уличи, белохорваты под самыми горами Карпатскими и поляне под Киевом над могучим, бездонным Днепром. И над малой рекою, на прозванью Великая, что протекает по земле псковской, пылала жаром тогда купальская ночь… И над этой рекою в ту ночь Ольга, юная Ольга, была со своим возлюбленным, которого звали Рус.
Костры взметнули искры в воображении Владимира… И разом прыгнула через костер влюбленная пара: Ольга и Рус. И потерялись в толпе девушек и юношей, украшенных цветами…
Вот волокут по траве сани, ставят со смехом на сани колесо, сажают на него ряженого — Я рилу, везут «хоронить». Не разобрать, мужчина ли, женщина: на голове красный колпак, на шее ботало коровье, колокольчики на запястьях и на колпаке, весь в румянах и саже.
А толпа пляшет отчаянно, силою бахвалятся парни перед девицами — бьются на кулачках, будто до смерти.
Тут топят в реке соломенное чучело — Ма-рану-Мару, там собирают волшебное купальское зелье: чебер, мяту, зорю и калуфер, здесь бросают девушки в воду свои венки — гадают, к какому берегу прибьется, пускают с горок горящие колеса-солнца.
А вот несут срубленное дерево, увешанное цветными тряпицами-лептами. Прыгают парни, пытаясь сорвать заветную лепту, что повязала желанная. Пляшут, хороводы водят, поют, игры затевают…
Ольга с Русом прижались к березе, шепчутся:
— А правда, Рус, будто в купальскую ночь деревья бродят по лесу н любятся, и чешут друг другу зеленые кудри?
— Правда. Я, — клен, ты — березка…
— А правда, что сегодня Ярила оборачивается в кукушку?
— Правда. И надо спрашивать у него, кто сколько проживет лет.
— А правда, что если в эту ночь повесить на дерево рушник, убрус, то русалке будет рубашка?
— Правда.
— А правда… что я люблю тебя?
— Правда.
— А правда, что ребеночка надо называть — жизненок?
— Правда.
— А правда, он будет
— Неправда! Он будет похож на тебя…
Но черным-черна станет для них эта купальская ночь через миг.
Каленые стрелы тяжелы и бьют без промаха. Как вихрь налетает на праздник малая княжья дружина. Кто нужен им здесь, в далекой стороне?
Самая красивая.
И нетронутая.
Давно уже высматривали из укрытия, из оврага, из непролазных зарослей терна холодные глаза. И высмотрели Ольгу.
Падают юноши, пораженные стрелами, оглушенные ударами рукоятей тяжелых секир, смятые напором дружины. Путаясь в тряпье, спотыкаясь и падая, убегает с криком раненый Ярило.
Хватают безразличные руки Ольгу. Отшвыривают раненного в грудь Руса, что безоружный бросается на дружинников с отчаянной смелостью, бьют поверженного ногами.
Уносят бездыханную от ужаса Ольгу невесть куда.
Судорожно ползет вслед за ними Рус, из последних сил поднимается па ноги, бежит, качаясь…
Пусто на игрище, только кукушка ведет счет чьим-то непрожитым годам…
Малуша обернулась к сыну:
— С той ночи, сынок, все и началось. Всю остальную жизнь, до самой смерти, на купальскую ночь княгиня запиралась в нетопленой бане и плакала до утра.
— Так она не княжеского рода? — сдавленно спросил мальчик.
— Нет, сынок, как и я. А похитили ее, чтобы принести жертву Перуну. Не хотели из своих никого отдать, вот и пошли на сторону, подальше от своих порогов. Даже Вещий Олег на поход и на битву не отваживался без Перунова дозволения. А Перун любит отроковиц. С Перуном шутки плохи. Ты же знаешь капище? Оно и сейчас на том же месте. Так вот, в тот день дружина Олега и молодой княжич Игорь, Рюриков сын, лежали ниц, ждали вещего знамения Перуна.
Как не знать Владимиру капища? Вот оно, стоит перед глазами, будто он и сам присутствует здесь в тот далекий роковой день…
Перунов холм, обнесенный могучим частоколом, не может вместить дружину Олега, и жен их, и детей, и других киевлян: тиунов, вирников, ябетников, емцов-мечников, холопов, паромщиков-мытарей, изгоев-сирот, огнищан и гридней, и торговых гостей, и заморских надменных послов, и лазутчиков, и паломников, и татей…
Жертвы требует Перун, жаждет жертву-жаризну жрети-сожигати.
Трижды мечет пред идолом перунов жрец клыки медведя и вепря и трижды выходит человеческая жертва. И вещает жрец:
— Жертвы жаждет, жаризны жаждет, жаждет жрети-сожигати от дочерей ваших, отроковицу ждет Перун. Где та, счастливая? Ведите избранницу!
Молча теснятся за перуновой спиной смиренные боги славян, смиренные в перуновом присутствии, в присутствии творца и производителя всего живого, но лютые да скорые на расправу, только он даст волю! И Хорс-огневик многоименный — он и Дажбог, он и Ярило; и Волос — бог скотий, пастуший; и хозяйка всех вод земных и небесных — богиня Мокош; и бог бурь, ветров, суховеев — Стрибог; и боги предков — Роженица и Шур… Только один улыбается идол, глядя на павших ниц, — бог любви Лад, светлый Лель…