Шрифт:
Этот небольшой пакет окончательно нарушил и без того шаткое равновесие в семье достаточно молодого и недостаточно известного ученого Миколы Покопанного. Начинался курортный сезон, и его жена (он называл ее Гроссбухом) настаивала на поездке в Сочи, а Микола робко выдвигал какие-то идеи относительно села. Ему, видите ли, нужна тишина, он любит копаться в огороде и прочее в том же духе. Жена уже чувствовала: еще один энергичный нажим — и он согласится с нею. Но именно в этот момент принесли этот злосчастный пакет. Вскрыв пакет и выложив на стол фотографии, Микола воскликнул:
— Никуда не еду! Все! Решено!
Сразу сообразив, что Сочи отошли в небытие, Гроссбух все же не удержалась:
— Как это не едешь?
— А вот так! Работать буду.
— Эгоист! Не жизнь с тобой, а сплошное мученье! Счастья за все годы не видела ни на одну начинку.
— Милый мой Гроссбух, — сказал Микола, поглядывая на фотографии, — разве ты не представляешь, что такое счастье?
— Вон у Пазуренков машина, дача, летом ездят к морю.
— Да им из-за этой дачи и голову некогда поднять.
— Не беспокойся: жена у него и одевается по моде, и в Болгарию ездила отдыхать.
— Эх, не понимаешь ты, что такое счастье, совсем не понимаешь. Для меня вот расшифровать эти письмена самое большое счастье!
— Опять что-нибудь шумерское?
— Нет, кажется, еще древнее. — Микола провел лупой над фотографией. —
Гроссбух надулась и, считая себя глубоко оскорбленной, вышла из комнаты. Микола остался наедине со своими уникальными фотодокументами. И тут же позабыл о своей стычке с женой и вообще обо всем на свете.
Только в канун Нового года, когда Киев укрылся снегом, в руках Миколы был черновик произведения, написанного тысячи лет назад на сырой глине. В нем оставалось еще немало непонятных мест, но основа уже прояснилась. Работал Микола до самозабвения, не думая о сне и еде, а на одежду обращал внимание только тогда, когда «ездил в Ленинград, чтобы сопоставить свои фотокопии с какими-то шумерскими таблицами, хранящимися в Эрмитаже.
Гроссбух оставила его еще осенью. Не захотела жить с «эгоистом, который думает только о себе», ей «надоело считать эти несчастные копейки», «терпение лопнуло»… Болезненно ли переживал это событие Микола? Возможно, что и так. Но друзья, коллеги, даже соседи этого не заметили. Как всегда, оставался он уравновешенным и дотошным исследователем. Многие радовались его успехам, но были и такие, что только пожимали плечами.
Медленно, но верно продвигался Микола вперед. Расшифровку этих древнейших письмен можно было сравнить, пожалуй, с добыванием жемчуга, с той только разницей, что добыть жемчужины слов гораздо труднее: ведь пласты тысячелетий прячут свои сокровища надежнее, чем воды океана. И как это ни странно, но охватывало Миколу чувство некоего совершенно нового, никому не ведомого простора. В сознание как бы входил древний мир, и с каждой строкой все шире и глубже. В этом психологическом комплексе были и привычки, и представления, и верования творца поэмы, но все это по какой-то непонятной причине преображалось в Миколином восприятии в некое пространство. Быть может, потому, что за этими знаками и символами видел он площади древнейшего города, храмы, реки и луга, отары овец, скалы, горы… Как бы там ни было, а долгие месяцы, проведенные в многотрудной работе, промелькнули для Миколы мгновеньем. И, вспыхивая, как молния, являлись открытия.
Отвоеванную у тысячелетий и подготовленную к печати поэму молодой ученый называл «Легендой о счастье». Вот ее текст:
Буту, пастух из овчарни Лахара, Оставил стада и о травах забыл и деревьях, Буту, пастух молодой, к дому бога пришел И обратился с поклоном к жрецу от Шамшама: — О жрец, так много овец и роз Я пасу на лугах и долинах, дарованных щедростью божьей, И дыхание жизни меня радует, право. Но где оно, счастье, ответствуй! Я смотрел в глаза коз и овец и спрашивал: «Где оно, счастье?» Спрашивал я и у рыб, над водною гладью склонясь: «Где оно, счастье?» И у колосьев ячменя я спрашивал: «Где оно, счастье?» Но мне никто не ответил — ни овцы, ни рыбы, ни ячмень. А друзья надо мной лишь потешались, смеялись. Тяжко мне на душе, о жрец! Ты ведь знаешь Тайны, которые боги скрывают от смертных. Ты мудрый, скажи мне, ответь мне: «Где счастье?» Долго молчал жрец Шамшама, не давая ответа, А Буту, пастух из овчарни Лахара, долго стоял-ожидая. — Демон сомненья зерно заронил ядовитое В душу твою, пастух, — прервал молчание жрец, Боги спустили Лахара на землю, Чтобы овец разводил он и коз и поил небеса молоком. А чтобы полнее были овчарни, Даровали боги жизнь людям. Но демон зерно ядовитое заронил в твою душу, пастух и оно проросло! Если овцы твои и козы не дали счастья тебе, Если ячмень твой и лоза винограда Не дали счастья тебе, Отправляйся, Буту, счастье искать по белому свету. О Буту, пока нет знака на табличке жизни твоей, Пока не запечатлела Нината на ней знака смерти, иди! — А куда мне идти? — спросил Буту. Скажи, Шамшама, куда, скажи мне, о жрец! — Путь на восток ты держи через реки, где водится рыба, Через долины, где люди пестуют пышные хлеба, И через горы, где водятся дикие козы и рыскают хищные звери, Там за горами-долами Край Счастья простерся. Но знай. Буту, что никто из людей В том краю еще не был! Ни один глаз не видел несравненных просторов, Ни одна грудь не вдыхала их воздух хрустальный, Нината ставила знак, и дыханье жизни улетало. — Видать, они были старые, — молвил Буту, — а я молодой, я дойду! Пастух Буту пошел на восток, пошел на восток пастух. Вышел на берег широкой реки, где лежал и стонал рыбак. Он лежал и стонал от боли в руках и ногах. — Скажи мне, о бедный рыбак, скажи мне, кто обидел тебя? — Рыба Hyp поразила меня… Жестокая рыба Hyp. У нее острые жгучие стрелы. Глазом смерти смотрит она, гонит она рыбаков с реки. — Я поймаю эту хищную рыбу Hyp! — пообещал Буту. Почему бы ее не поймать? Диких коз я ловил, почему не поймать мне рыбу? И пантер я ловил, мне ль ее не поймать, рыбу Hyp? Я изловлю эту рыбу! Сделал Буту затяжную петлю и в воду ее зашвырнул. Попалась рыба в его петлю, хищная рыба Hyp. Вытащил рыбу на берег и убил у всех на виду. Обрадовались рыбаки. — Вот ты каков! — сказали они. — Останься, живи у нас! По белому свету таскаться зачем? — Нет, — Буту ответил, — путь мой далек… И дальше, дальше пошел на восток, Идет и видит: Засохла долина, обмелели каналы, трава пожелтела, деревья мертвы. Козы не щиплют траву, овцы не нагуливают жира, Люди земли и сохи плачут от горя: — Страшный Единорог, спущенный с неба, опустошает землю, и нет у нас ни белых, ни черных коз, ни белой, ни черной овцы; земля иссохла без влаги, не родит, — отлетает дыханье жизни. — Есть у меня на него затяжная петля! — воскликнул пастух. Почему бы мне его не поймать? Диких коз я ловил, — почему бы не поймать Единорога? Пантер я ловил, — почему бы не поймать Единорога? Рыба Hyp попалась в петлю, — почему бы не словить и Едино рога? Встретив Единорога, пастух накинул петлю, Затяжную петлю накинул на голову зверя И привязал его к дереву сухому. Долго боролся Единорог. Бил копытами землю, рыл ее рогом, Но крепкой оказалась петля, все сильнее сдавливала тело. Доконал пастух Единорога, Буту его доконал! — Оставайся у нас, — просили люди Земли, Теперь потечет вода, оживет пустыня, Вырастут хлеба, хлевы наполнятся овцами, — Нет, — Буту отвечал, — путь мой далек… — И дальше по шел на восток. День и ночь — на восток, на восток. Вступил он в кедровый лес, полный живности, И прилег отдохнуть у источника, Утолив жажду, прилег в тени отдохнуть. Увидел рядом красавицу и подумал: это Инанна? Огнем обдало — девушка была, как богиня Инанна! «Поцелуй меня!» — манили ее глаза. «Поцелуй меня», — вопили ее уста. «Возьми меня, возьми мою девственность». Обнял ее пастух, прижал к себе, целовал ее уста, нежил ее тело, но обладать ею не решился, поднялся и пошел На восток и на восток искать Край Счастья. Долго петлял между голых камней, Поднимался все выше и выше к небу. Там, за горами, должен быть Край Счастья. Край, где нет страданий и страха, где все люди — братья, там, за горами, должен быть Край Счастья! Но упал Буту, дыханье жизни отлетело, Горный бог Дингир бросил на него взор смерти.…Весной заявилась к Миколе Гроссбух. Зиму прожила у матери, тщетно ожидая Миколиного визита, а потом взяла и заявилась. Ведь пришло к Миколе признание, неслыханный успех. Бывшая жена сперва обрадовалась, а потом осерчала: снова счастье обходит ее стороной. Встреча была холодной и сдержанной до крайности. Микола не чувствовал себя виноватым, не просил прощения, не извинялся.
— Ну а как ты сам: нашел уже свое счастье? — не без иронии спросила Гроссбух, вставая, чтобы уйти.
— Мы все время на пути к счастью… — не желая замечать иронии, сказал Микола. — Только у каждого своя дорога, а главное — не заблудиться.