Легенда о Золотой Бабе

Курочкин Юрий Михайлович

Когда Иван Петрович ушел, я сложил нивелир в ящик, протер и свернул мерную ленту, отнес инструмент в прорабку и только тогда не спеша пошел в управление — все равно очередь у кассы должна была рассосаться через час, не меньше.

И очень хорошо, что шел не спеша и не кратчайшим путем к трамваю, а поквартальными зигзагами, как любил в детстве. Иначе я бы не встретил Павлиновну, и тогда...

А детство мое прошло именно здесь — на старой городской окраине. Радостно было смотреть на серые коробки новых четырехэтажных домов, подымающихся из-за почерневших от времени и заводского

дыма хибарок с обязательными ставенками на окнах — то синими, то зелеными, то коричневыми. Вон для того углового — мы с Иваном Петровичем разбивали оси. К тому — желтому, что выходит в переулок, — «тянули» теплотрассу. А у детского садика задавали отметки под планировку. Значит, есть тут доля труда и старшего топорабочего Михаила Лебедева! Правда, младших рабочих в штате нет: дополнительных помощников Иван Петрович берет по потребности у прорабов на час-два из числа свободных подсобников. Но это уже детали, о которых можно не упоминать.

Не утерпев, я прошел и по знакомой улице. Пройти бы по ней, как прежде, вприпрыжку, гоня перед собой консервную жестянку! Но разве можно: старший топорабочий — и вдруг такое... Нет, надо пройти солидненько, степенно, чуть раскачиваясь с боку на бок, усталой, но твердой походкой — как-никак, рабочий класс!

Вот и дом, где прожили столько лет и откуда уехали в тот страшный год, когда погиб Тима. Не могли тут жить после этого... Пусть меньшая и худшая квартирка, но — не здесь. Эх, Тима, Тима...

Вот и знакомый подъезд с обшарпанной, исписанной ребячьими мелками дверью. Может, сохранились и мои упражнения? Пружина у дверей всегда была тугой, чтоб не открывались зимой и не студили подъезд. Маленькому дверь не открыть, всегда приходилось просить взрослых.

Да и сейчас какая-то старушка силится открыть ее. А руки заняты бидоном и раздутой авоськой. Я поспешил помочь и увидел, что это Павлиновна — та самая, с которой мы поменялись квартирами.

— Спасибо, сынок, — не удивилась она, увидев меня. — Хоть бы на лето пружину эту ослабили, силушки нет... Живешь-то как?

— Ничего, живем. Работаю вот... Старшим... — не утерпел я похвастаться.

— Это ладно, — согласилась Павлиновна. — Работать всем надо. — И, оглядев меня внимательно, но думая о чем-то своем, спросила: — Мать-то как? Плачет, поди, все? Ты не давай ей думать, дума — она, как ржа, всю душу съесть может.

Я хотел попрощаться, но Павлиновна остановила меня.

— А ты бы зашел. Сестра Фаинина книги какие-то принесла. Его, говорит. Думала, что по-прежнему живете здесь. Я уж не понесла вам: не к спеху, а только лишние слезы матери. В избушке лесной, слышь-ко, книги-то нашли. Геологи. А на книгах-то адрес его.

«Его» — это, конечно, Тимы.

Павлиновна принесла мне две книги — Обручевский «Спутник краеведа и путешественника», томик стихов Симонова и Тимину походную тетрадь-портфель. Он сам делал для нее корочки, оклеил парусиной и приделал тесемочки — завязки из ботиночных шнурков.

Я помню их — книги и тетради лежали в кухне на табуретке у рюкзака. Вначале их было больше, но потом Тима отобрал только эти, а остальные вручил мне и сказал, ласково толкнув в спину: «Волоки обратно

в шкаф. Рюкзак, к сожалению, не резиновый».

Поблагодарив Павлиновну, я побежал к трамваю. Пока ехал до управления, сумел бегло заглянуть в одну из тетрадей (их оказалось две в одной папке).

Тетрадь содержала записи о Золотой Бабе. Их было очень много — хватило бы на целую книгу. Так вот над чем сидел ночами мой брат, проглатывая книгу за книгой, делая выписки и подолгу задумываясь. Даже когда готовился к экзаменам. Значит, Тима это почему-то считал важным. Не за этим ли он шел в тот поход?

Во вторую тетрадь — она принадлежала Фаине, подруге Тимы, — мне заглянуть не удалось: пора было выходить из трамвая.

* * *

Очередь у кассы была еще изрядной: подъехали бригады с дальних участков. Но мне удалось пробраться вперед — там стоял Эдька, однокашник по школе, сосед по дому, а ныне монтажник-подсобник. Он подмигнул мне, улыбнувшись во всю «шанежку» — как он любит называть собственную, действительно кругленькую, физиономию — и крикнул:

— Чего бродишь! Скоро очередь подойдет — не пустят.

Я понял: надо встать как ни в чем не бывало впереди его.

Зажав в кулаке хрустящие бумажки вместе с холодящей ладонь мелочью, мы выскочили из тесной клетушки, где помещается касса, и плюхнулись на скамью в коридоре, потеснив какого-то невзрачного старца, в одиночестве сидевшего на ней.

— Сколько у тебя? — осведомился Эдька, раскладывая на коленях деньги на две кучки. — У меня пять. Для расчета неплохо. Две бумажки предкам, остальные потомку. — И он соответственно разложил деньги в разные карманы своей лыжной куртки.

— У меня поменьше, — сказал я, укладывая свою получку в Тимину тетрадь.

— Все домой? — кивнул Эдька на мой «бумажник».

— Маме. Когда надо, могу взять.

— Ну, у моих обратно не возьмешь, — вздохнул Эдька. — На киношку даже не подкинут. Приходится комбинировать. Так ведь, дед? — обратился он к соседу.

Старик недружелюбно посмотрел на него и, пожевав губами, раздельно ответил:

— Нет, не так! И я вам, молодой человек, не дед к тому же. А если бы и был дедом, то, наверное, высек бы. Такой зеленой молодежи незачем иметь много денег и говорить таким корявым языком.

— Ишь ты! — удивленно сказал Эдька и с любопытством оглядел старика.

Но тот уже отвернулся от нас, блеснув очками в старомодной железной оправе.

Однако Эдька не закончил бы разговор, если бы не подошел наш главный инженер. Поглаживая, по всегдашней привычке, свою досиня бритую голову, он озадаченно посмотрел на нас, словно вспоминая что-то.

— Ну что, хлопцы, премию получили? — вспомнил он, наконец.

— Какую? — почти в голос спросили мы.

— Как какую? За досрочную сдачу сорокаквартирного. Что за безобразие: работать умеют, а премии получать не научились! — шутливо набросился он на нас. — А ну, марш!

Мы переглянулись и, не заставив просить себя второй раз, бросились в кассу.

Кассирша немного поворчала, пока искала премиальную ведомость, по которой уже почти все получили деньги, но, выдавая премию, улыбнулась: