Легенда об Уленшпигеле
Шрифт:
— У нас есть крылья — это наши паруса, — ответили они. — Есть коньки — киль нашего корабля; есть руки великанов — наши абордажные крючья. Да здравствуют гёзы!
Флот вышел и разгуливал в море, в миле от Амстердама, так что без их соизволения никто не мог ни войти, ни выйти.
На пятый день дождь стих; при ясном небе ветер дул ещё резче; со стороны Амстердама незаметно было ни малейшего движения.
Вдруг Уленшпигель увидел, что на палубу вбегает Ламме, гоня перед собой размашистыми ударами своей деревянной шумовки корабельного «труксмана» — переводчика, молодого парня, бойкого во французской и фламандской речи, но ещё более бойкого в науке обжорства.
— Негодяй! — говорил Ламме, колотя его. —
— А что ты за это дашь? — ответил труксман.
— Ещё ничего не сделав, уже хочешь платы! — вскричал Ламме. — Ах ты мерзавец, если ты не полезешь сейчас, я прикажу тебя высечь. И твои французские разговоры не спасут тебя!
— Чудесный язык французский — это язык любви и войны. — И полез наверх.
— Эй, лентяй, что ты там видишь? — спросил Ламме.
— Ничего не вижу ни в городе, ни на кораблях. — И прибавил, спустившись: — Теперь плати.
— Оставь себе то, что стащил, — ответил Ламме, — но такое добро впрок не идёт: наверное, извергнешь его в рвоте.
Взобравшись опять на верхушку мачты, труксман вдруг закричал:
— Ламме, Ламме! Вор залез в кухню.
— Ключ от кухни в моём кармане, — ответил Ламме.
Уленшпигель, отведя Ламме в сторону, сказал ему:
— Знаешь, сын мой, это чрезвычайное спокойствие Амстердама меня пугает. Они что-то замышляют.
— Я уже думал об этом, — ответил Ламме, — вода замерзла в кувшинах, битая птица точно деревянная; колбасы покрыты инеем, коровье масло твёрдо, как камень, деревянное масло побелело, соль суха, как песок на солнце.
— Замёрзнет и море, — сказал Уленшпигель, — они придут по льду и нападут на нас с артиллерией.
И он отправился на адмиральский корабль и рассказал о своих опасениях адмиралу, который ответил:
— Ветер со стороны Англии; будет снег, но не мороз, вернись на свой корабль.
И Уленшпигель вернулся.
Ночью пошёл сильный снег, но тотчас же задул ветер со стороны Норвегии, море замёрзло и стало, как пол. Адмирал видел всё это.
Опасаясь, как бы амстердамцы не пришли по льду зажечь корабли, он приказал солдатам приготовить коньки — на случай, что им придётся сражаться вне и вокруг судов, а пушкарям при орудиях — железных и чугунных — держать наготове кучи ядер подле лафетов, зарядить пушки и иметь непрестанно зажжённые фитили.
Но амстердамцы не явились. И так тянулось семь дней.
К вечеру восьмого дня Уленшпигель приказал устроить для матросов и солдат добрую попойку, которая будет им панцырем от резкого ветра, дующего с моря.
Но Ламме ответил:
— Ничего не осталось, кроме сухарей и жидкого пива.
— Да здравствуют гёзы! — крикнули они. — Это будет постный кутёж в ожидании часа битвы.
— Который не скоро пробьёт, — сказал Ламме. — Амстердамцы придут поджечь наши корабли, но не в эту ночь. Им надо ещё предварительно собраться у очага да выпить по несколько кружек горячего винца с мадерским сахаром, — пошли его и нам, господи, — потом, поболтавши до полуночи рассудительно, успокоительно и упоительно, они скажут, что можно завтра решить, нападут они на нас на будущей неделе или нет? Завтра, снова выпив горячего вина с мадерским сахаром, — пошли и нам его, господи, — они опять будут спокойно, рассудительно, за полными кружками решать, не следует ли им собраться на другой день, дабы решить, выдержит ли лёд или нет тяжесть большого отряда. И они произведут испытание льда при посредстве учёных людей, которые изложат свои заключения на пергаменте. Приняв к сведению, они будут знать, что толщина льда две четверти и что, стало быть, он достаточно крепок, чтобы выдержать несколько сот человек с
— Ты говоришь недурно, — сказал Уленшпигель, но не видишь ли ты, что вон в городе зажигаются огни и люди с фонарями там суетливо забегали.
— Это от холода, — ответил Ламме. И, вздыхая, прибавил:
— Всё съедено. Ни мяса, ни птицы, ни вина, увы, ни доброго dobbel-bier, — ничего, кроме сухарей и жидкого пива. Кто меня любит, за мной!
— Куда ты? — спросил Уленшпигель. — Никто не смеет отлучаться с корабля.
— Сын мой, — ответил Ламме, — ты теперь капитан и господин на корабле. Если ты не позволяешь, я не пойду. Но соблаговоли подумать, что третьего дня мы съели последнюю колбасу и что в это суровое время кухонный очаг есть солнце для добрых товарищей. Кто не хотел бы вдыхать запах подливы, упиваться сладостным благоуханием божественной влаги, созданной из цветов смеха, веселья и радости? Посему, господин капитан и верный друг, я решаюсь сказать: я истосковался душой оттого, что ничего не ем; оттого, что я, любящий только покой, охотно убивающий разве только нежную гусыню, жирную курочку, сочную индейку, следую за тобой среди тягот и сражений. Посмотри на огоньки на том богатом хуторе, где столько крупного и мелкого скота. Знаешь, кто его хозяин? Один фрисландский судовщик, который предал господина Дандло и привёл в Энкгейзен, тогда ещё занятый Альбой, восемнадцать несчастных дворян и друзей; он повинен в том, что они казнены на Конском рынке в Брюсселе. Этот предатель, по имени Дирик Слоссе, получил от герцога за предательство две тысячи флоринов. На эти кровавые деньги этот иуда купил хутор, который ты видишь перед собой, с крупным скотом и окрестными землями, каковые, расширяясь и принося плоды, — я говорю о землях и скоте, — сделали его богачом.
— Пепел стучит в моё сердце, — сказал Уленшпигель, — ты пробил, час господень.
— И час кормёжки равным образом, — сказал Ламме. — Дай мне два десятка парней, добрых солдат и матросов, я пойду и захвачу предателя.
— Я сам поведу его, — ответил Уленшпигель. — Кто любит правду, пусть идёт со мной. Не идите все, верные и дорогие мои: достаточно двадцати человек, а то кто же будет охранять корабль? Бросьте жребий костями. Вас двадцать. Ну, идёмте. Кости показывают правильно. Привяжите коньки и скользите по направлению к Венере, звезде, сверкающей над хутором предателя.
Идите по звезде, конькобежцы, все двадцать, скользя по льду с топором на плече.
Ветер свистит и гонит перед собой по льду белые вихри снега. Неситесь, смельчаки!
Вы не поёте, не разговариваете; прямо, беззвучно несётесь к звезде; только лёд скрипит под вашими коньками.
Кто упал, вскакивает тотчас. Мы подходим к берегу: ни одного человека на белом снегу, ни птицы в морозном воздухе. Скиньте коньки!
Вот мы на земле, вот луга; опять наденьте коньки. Затаив дыхание, мы окружили хутор.
Уленшпигель стучит в дверь, собаки лают. Он стучит вторично; открывается окно, и хозяин, высунув голову, спрашивает:
— Кто ты такой?
Он видит одного только Уленшпигеля; остальные спрятались за keet'ом, то есть прачечной. Уленшпигель отвечает:
— Господин де Буссю приказал, чтобы ты сейчас явился к нему в Амстердам.
— Где твой пропуск? — спросил тот, спускаясь и отворяя дверь.
— Здесь, — ответил Уленшпигель, указывая ему на двадцать гёзов, которые бросились за ним в дверь.