Легенда Татр
Шрифт:
Он понимал также, что король-отец думал о его будущем, когда его – несомненно, по воле короля – отдали на воспитание Косткам, имя которых он унаследовал, когда впоследствии взяли его оттуда в покои королевы и, наконец, когда в качестве королевского посла в Швеции он получил право сноситься со всеми христианскими государями и князьями. У короля Владислава IV был только один сын Сигизмунд, и тот умер. Он, Александр Костка, теперь единственный сын и наследник короля…
От брака его дяди, Яна Казимира, со вдовствующей королевой трудно было уже ждать потомства. Но польские
Гордость распирала грудь Костки, жажда возвыситься не давала вздохнуть. Сломить, растоптать недругов, блеснуть каким-нибудь великим военным подвигом – и открыть миру свое имя!..
Под королевские знамена он становиться не хотел: не хотел служить дяде, который его не знал, который сидел на троне его отца. Он не хотел служить и повиноваться, потому что чувствовал себя рожденным властвовать и повелевать.
Он безмерно завидовал польским панам. Эти магнаты, как, например, Богуслав Радзивилл, который даже инкогнито ездил всегда со свитой на тысяче лошадей; эти старинные, гордые роды Зборовских, Ходкевичей, Конецпольских, Тарновских; Вишневецкие, Збаражские, Заславские; кичившиеся княжеским происхождением Любомирские; Потоцкие, высоко вознесенные королевскими милостями, захватившие чины, власть и богатые поместья, – при мысли о них у него глаза наливались кровью.
И вместе с честолюбивыми мечтами, ущемленным самолюбием, завистью кипела в его сердце любовь к Беате Гербурт.
В ее чувстве он был уверен, но и здесь на дороге у него стоял шляхтич, польский пан, потомок человека, чье имя стояло под Люблинской унией[8], сын древнего, могущественного, славного рода: Ян Сенявский, сын краковского воеводы.
Поляк, коренной лях, он сам происходил по матери из рода Гербуртов. В жилах его текла кровь всех польских королей.
Он был богат, как король, силен, как гетман, горд, как удельный князь, и красив, как славянский божок.
Малорослый, невзрачный, в обтянутых шведских штанах, иной раз даже искусно заплатанных, сын короля Владислава перед этим молодым дубком в наряде, сверкавшем золотом и драгоценными каменьями, чувствовал себя карликом и жалким нищим.
Костка кусал губы под тонкими черными усиками и вертел в беспокойных пальцах колечко из волос панны Беаты, подаренное ему как залог любви.
Нося фамилию Костка, он был представителем рода менее богатого, менее могущественного, чем род Сенявских. Однако ж род этот вел свое происхождение от каштеляна, который подписался под тою же унией в царствование Сигизмунда Августа. Кроме того, в роду их был святой, и в этом видели благословение божие над домом Костков. Старик Гербурт, человек набожный свыше всякой меры, принимал его с почестями, как родственника святых, и, несомненно, не стал бы противиться браку своей дочери с Косткой.
Вскоре все должно было решиться. Сенявскому на охоте медведь перебил руку пониже локтя, и поэтому он, послав королю под Сокаль шестьсот гусаров и тысячу человек пехоты, снаряженных за его счет, сам остался дома и приехал в Сиворог как родственник Гербуртов по матери и претендент на руку Беаты.
За него хлопотала тетка панны, жена каштеляна, князя Дмитрия Корецкого, заменившая Беате умершую мать. Это была женщина гордая и презиравшая бедных, хотя бы они были родственниками не то что святого Станислава Костки, а даже самого апостола Петра.
Когда Костка в новой одежде приехал в замок Гербурта, он заметил, что без него дело сильно подвинулось вперед. Княгиня напоминанием о его сопернике, Костке, напугала Сенявского, который хотел отложить сватовство до счастливого окончания войны с казаками, – и тот объяснился Беате в любви, собираясь в тот же день просить у Гербурта руки его дочери.
Услыхав об этом, Костка сжал кулаки и, едва стряхнув с себя дорожную пыль, умылся и отправился к панне Беате.
Солнце уже садилось. Сад замка, полный редкостных цветов и вековых деревьев, источал жаркое благоухание.
У пруда Костка встретил погруженную в раздумье Беату.
Прелестное лицо восемнадцатилетней девушки обрамлял красиво сплетенный ею венок из полевых цветов.
– Правда ли это? – воскликнул Костка, чуть не забыв поздороваться. – Правда ли это?
– Что правда? – спросила Беата.
– То, что я слышал, будто Сенявский нынче же вечером собирается просить вашей руки?
– Может просить, – это никому не возбраняется.
– А я?
– Вы тоже можете просить.
– Но каков же будет ваш ответ?
Дочь воеводы слабо усмехнулась и подняла к небу голубые глаза.
– Звезд еще нет. Они знают.
– Так надо достать их с неба, чтобы сказали!
– Достаньте. И это можно.
– Панна Беата! – почти вскрикнул Костка. – Вы дали мне залог своего расположения! У меня есть кольцо из ваших волос…
– Звезд еще нет, – с улыбкой ответила Беата. – Вечер еще не настал.
И она направилась к замку по дубовой аллее, а Костка пошел за нею, пылая таким огнем, что еле удерживал жадно стремившиеся к ней уста и руки. С минуту они шли молча, переходя из аллеи в аллею. Но вот в синеве неба зажглась первая звезда, еще бледная, но ясная.
– Звезды взошли, – шепнул Костка, наклоняясь к Беате.
Она повернула голову и подарила его невыразимо нежной улыбкою губ и глаз.
– У кого есть вера и надежда… – говорил Костка, чувствуя, что теряет голову.
– Тот может завоевать и любовь, – докончила Беата незнакомым Костке, дрожащим от волнения голосом.
– Как мне понять это? – шепотом спросил Костка. Страсть сжимала ему горло.
– Как сердце подскажет.
Тогда он преградил ей дорогу, стал на колени и схватил край ее жупана, отороченного горностаем; а она сперва отвернула лицо, как бы стыдясь, потом круто повернулась к Костке, побежденная охватившим ее чувством.
Костка схватил ее за обе руки – она не отняла их; привлек ее к себе – она наклонилась; и, стоя на коленях, он обнял ее выше талии, прижался к ней грудью и губами впился в ее губы. Беата хотела вырваться, но ею овладело бессилие.