Легендарь
Шрифт:
А исчезновенье — дело тоже трудное, хотя, быть может, и не столь мучительное…
В общем, шут их знает, чем они там занимались. Верою не пахло, но особенный, с дрянцой, религиозный дух витал.
Нуда известно: этот дух — и есть особо прогрессивный, он рекламе не подвержен и не пользуется ею, он присутствует повсюду и всегда — сам по себе.
Тому свидетельство — портреты вновь канонизированных: эти лики возникали вдруг, по сути, ниоткуда — и туда же исчезали временами…
Все случалось очень тихо, ненавязчиво, и
И теперь вот Церковь, словно всполошившись, разом отрешилась от таинственного флера.
Ее духоводитель оказался щуплым старичком — весьма косматым, с жидкой бороденкой, вислыми усами и в золототканом зипуне, что, говоря по правде, никого не впечатлило.
Но насторожить могло другое…
Появились некие орлы, которые душевно, по-простому, но и без никчемных сантиментов стали предвещать возобладанье райской жизни — в очень скором времени — и призывали граждан не противиться такому счастью. А непонимающих толково вразумляли — по мордасам.
При этом громко поминали прежних благодетелей Цирцеи-28 и обещали новых, куда лучше остальных.
Необходимо было лишь всем радоваться и, как никогда, старательно смиряться…
Собственно, никто и не противился пока…
Короче, дело оборачивалось так, что ничего, кроме конца света, ждать не приходилось.
А это уже было, так сказать, к моменту…
Горожане, почуяв неладное, мгновенно разделились на два лагеря, словно этот самый раздел накипал в них уже давным-давно и только нужен был подходящий толчок, чтобы все сокровенное разом выплеснулось наружу.
Одни теперь величали себя «шармантистами» и с редкостной энергией вели подсчеты, какие блага может принести родной Цирцее-28 ожидаемая катастрофа.
Другие (а их было больше аж на девять человек!), напротив, назывались «лажистами» и столь же энергично вычисляли, в какой мере ужасными окажутся последствия, если Цирцея-28 не будетвтянута в эту заварушку.
Крамугас, как человек сторонний, все происходящее воспринимал буквально — в меру собственного разуменья и готовности воспринимать.
Да, в сущности, иначе он и не посмел бы! Установка — мощный фактор…
Иерархия сиюминутных отношений складывалась в городе довольно интересной.
На самом изначальном — индивидуальном — уровне словесные конфликты доходили до взаимных мордобитий и на них кончались; тогда как на уровнях более высоких — когда на авансцену вместо вздорных одиночек выступали уже целые организованные группы, возглавляемые опытными, хоть и неформальными, по слухам, вожаками (здесь их называли ласково и добро — вождюки), — публичные дебаты завершались коллективными доносами взаимного характера, писанными с толком, на казенной бумаге, с росчерками хорошо известных всем людей и с исключительно красивыми печатями в конце.
Похоже, беззаветные уроки Дармоеда принесли-таки удачные плоды.
И только для стороннего, как Крамугас, случайного наблюдателя, не ведающего о мелких внутренних разногласиях и потому заранее готового ежеминутно восторгаться, во всей умиляющей взор простоте открывался самый верхний уровень, без околичностей — единый, всенародный.
— Ну вот, — кричали друг другу люди, обмениваясь радостными рукопожатиями и даже лобызаясь, — дожили, наконец-то!.. И у нас теперь, на Цирцее!..
На всех переходах, на шагательных виадуках, на спусковых и возносящих-спиралях, на плоских крышах домов творилось подлинное столпотворение.
Именно так: столпотворение творилось —каждый новый миг. И всеми сразу…
И, казалось, навсегда…
Люди были повсюду. Словно праздник наступил… Словно будет фейерверк, раздача редких сладостей и что-нибудь еще…
А по улицам, гудя в клаксон, носился открытый мнемоавтомобиль, и из него беспрестанно, с риском вывалиться вообще, высовывался знаменитый Дармоед с Виадуа-Кольцевой.
Надсаживаясь, он повсюду призывал, заверял, клеймил, восхвалял, выводил всех и вся на чистую воду, получат подачки и тумаки и счастлив был необыкновенно.
То был Дармоедов звездный час!
Одет Дармоед был как всегда, — с той только разницей, что к своим полинялым лампасам на кальсонах он добавил еще эполеты со священным знаком Церкви — куриными крылышками и семиконечной звездой Голиафа с перекрещенными плугом и ракетой в центре.
Но на это добавление к его наряду внимания никто не обращал — привыкли к Дармоедовым причудам. Даже мысль не возникала, что все может быть всерьез…
Центр города оказался забитым настолько, что Крамугасу, как он ни пытался одолеть людские толпы, так в конечном счете и не удалось прорваться к зданию родной редакции, а звонить туда по телефону было бесполезно, поскольку на звонки либо вообще не отвечали, либо отвечали, но довольно странным образом: «Больше пафоса, а посторонних — в шею!» — вопил кто-то и моментально вешал трубку.
Один раз, правда, в разговор вклинился какой-то умник, который важно, нараспев поведал, будто приказал: «Ядреный пафос стал мне по колено! И жизнь моя поэтому нетленна… Уберите аптекаря с денег, если денег не стало совсем!.. Немедля довести до сведения прочих!»
О каком таком аптекаре шла речь, Крамугас понятия не имел, поскольку здешних денег не только не держал в руках, но так ни разу и не видел.
Очень скоро он сообразил: необходимо срочно изыскивать другие — обходные, хитрые — пути.
На седьмой панели с виражом, совсем уже неподалеку от редакции, Крамугас наткнулся на колоссальное скопление Автоматических Блюстителей Принципов.
— Что случилось? — настороженно спросил Крамугас. — Новые веяния, да?
— Сам должен знать! Вот так! Кто ты такой, что ничего не знаешь?