Легенды неизвестной Америки
Шрифт:
Он поднялся. Бойнтон потянулся к пистолету, Бауэр жестом пресёк эту попытку.
Беппе подошёл к камину.
«Мы несгибаемые, Бауэр. Мы не боимся смерти, мы боимся только позора. А несгибаемого человека нельзя опозорить».
С этими словами он закатал рукав пиджака, рубашки — и засунул руку прямо в огонь.
Запахло горелым. Мне стало страшно. На лице итальянца не отражалось ничего, будто он отключил мимические мышцы. Рука обгорала. Бойнтона вырвало прямо на ковёр. Слим отвернулся. Я как загипнотизированный смотрел на руку Беппе, которая уже превратилась в обугленную головешку.
«Достаточно», —
Беппе вынул руку из огня и несколькими взмахами сбил остатки пламени. Рука обгорела до мяса. Слава богу, кости не было видно, иначе меня бы тоже вырвало. Сколько раз мы видели трупы, сколько раз видели пытки — но зрелище человека, который сам сжигает собственную руку, казалось омерзительнее всего на свете.
«Мы несгибаемые. Молли придёт», — тихо произнёс Беппе.
Теперь стало заметно, как ему больно, как по его лицу стекает пот.
По всем ребятам Бауэра было видно, что им тоже страшно. Если на Молли работают такие люди, то он действительно не поленится прийти и сравнять Бойсе с землёй.
Марко лежал на ковре без сознания.
И в этот момент Бауэр сделал то, чего от него не ожидал никто.
Он совершенно спокойно снял пиджак, закатал рукав рубашки и подошёл к камину, не отводя взгляда от итальянца.
«Мы тоже несгибаемые, Беппе», — сказал он и повторил действия Мальдини.
Тоже поместил руку в огонь.
Бауэру приходилось много труднее: это было заметно невооружённым глазом. Я видел, как подрагивает его рука, как он сжал зубы от боли, как тяжело дышит.
Итальянец кивнул — просто кивнул, и Бауэр вынул дымящуюся руку.
«Мы тоже несгибаемые, — повторил он. — Передай это Молли».
А потом он подошёл к Слиму, здоровой, правой, рукой вынул у того из кобуры пистолет (Слим услужливо распахнул пиджак), подошёл к лежащему Марко и выстрелил ему в голову. И Беппе ничего не сделал, ничего не сказал. Потому что мы все чувствовали: Бауэр получил это право.
***
Врач обработал руки Бауэра и Беппе Мальдини. Ожоги оказались столь глубоки, что обоим требовалась ампутация. Но Беппе принял решение уехать во Фриско и уже там лечь в больницу. О Марко больше не было сказано ни слова.
Мальдини уехал в тот же день. Слим получил наказ максимально быстро отвезти его домой. С Бауэром итальянец больше не разговаривал: всё было сказано.
Что случилось потом? Ничего. Я не знаю, как повлияло на Молли самопожертвование обоих участников этой драмы, но на Бойсе никто не покушался. Бауэр оказался единоличным владельцем города. Он стал немного мягче, потому что ему было не с кем сражаться, не с кем спорить. Вместо левой руки ему изготовили шикарный фарфоровый протез, который он тем не менее обычно прятал в карман пиджака.
Иногда я думаю о мотивации этих людей. С Мальдини всё понятно: на позиции слабого он мог рисковать, ничего не теряя. Умереть с рукой или без руки — велика ли разница?
Но Бауэр находился на позиции сильного. И он предпочёл оставаться сильным, хотя единственным оценившим эту силу стал человек, стоящий ниже на социальной лестнице, простой боец Молли. Хотя, нет, конечно, не простой. Вероятно, в иерархии мафии Фриско итальянец всё-таки занимал определённое место.
Смог бы я поступить так же? Нет, однозначно нет.
Бауэра убили много лет спустя, уже после Второй мировой. До сегодняшнего дня дожили только я и Бойнтон, который в сороковые прикупил небольшую ферму, женился и занялся выращиванием коров и свиней. Остальные так или иначе погибли — кто в перестрелках с полицией, кто во внутренних разборках. А Блэйд, как ни странно, разбился на машине, причём без посторонней помощи.
Знаете, это были славные деньки. С приходом Великой депрессии мы стали наглее, бизнес сросся с бандитизмом, доходы увеличились, несмотря даже на обесценивание денежных масс. В сороковые всё снова вернулось в прежнюю колею, а потом настало новое время. В пятидесятые годы я работал инструктором сборной штата по стрельбе, и мы выиграли чемпионат США. Но это уже совсем другая история.
Всю жизнь я безумно жалел о том, что не мог, подобно Мальдини или Бауэру, сказать в лицо врагу: «Мы несгибаемые. Расскажи это всем. Мы — несгибаемые».
Мне довелось жить в эпоху великих людей. Они не знали, кто такой Сцевола, — но были подобны ему. И, в отличие от него, они существовали на самом деле.
Фотограф
Где-то там, в толпе, меня ищет Фотограф. Он протискивается между разгорячёнными телами, проталкивается, извиняется перед кем-то, но не прекращает искать меня. На его груди болтается «Лейка» 1954 года, лучший в мире фотоаппарат; Фотограф никогда не променяет его ни на какой другой. Он наготове: едва заметив в толпе мою фигуру, моё лицо, он тут же начнёт снимать: один кадр, два, три, четыре — и так до конца плёнки, щёлк-щёлк-щёлк до бесконечности. Потом он будет лихорадочно менять плёнку и снова щёлкать, и снова менять плёнку, и снова снимать.
Люди празднуют, люди бегают по улицам и радостно кричат, они подбрасывают в воздух мишуру, взрывают хлопушки с конфетти, толпа — такая разноцветная, шумная. Фотограф ищет меня в этой толпе, потому что не знает, как найти меня иначе.
***
Я родился в Берлине. Часть, к которой был приписан мой отец, базировалась в Германии в течение года, а потом её перебросили на территорию нынешней Молдавии. Тем не менее пусть я и был совсем маленьким, но помню, как люди постоянно упоминали в разговорах какую-то стену. Спустя много лет я понял, что речь шла о знаменитой Берлинской стене, этом уникальном символе диктатуры. В Молдавии мы жили одиннадцать лет, очень долго.
Страна нищала, отец ушёл из армии и долгое время оставался безработным. Мы жили на жалкие доходы матери, которая присматривала за детьми богатых людей. А потом отец принял волевое решение, и в 1998 году мы эмигрировали в США, в Чикаго. Мне было четырнадцать лет. На первых порах родители перебивались случайными доходами; отец таскал какие-то камни на стройке, мать устраивалась то в один ресторан, то в другой. Потом мы получили «зелёные карты» и превратились в американцев. В возрасте двадцати одного года я стал, наконец, гражданином США.