Легион Безголовый
Шрифт:
— Подожди… — Что-то совсем стало худо. Голова кружится, желудок вяжут узлы боли, руки дрожат не переставая.
Баобабова, кажется, чувствует, что еще немного, и я сорвусь. Хватает меня поперек туловища и затаскивает в первую попавшуюся квартиру. Спотыкается обо что-то мягкое, шипит, вспоминая черта, прижимает меня к стене. Со старшими лейтенантами так нельзя. За такие действия можно и из отдела “Пи” в один момент вылететь.
— Отпусти!
— Заткнись и не дергайся.
Но если Машка говорит, чтобы я заткнулся и не дергался, то лучше так и сделать.
Убедившись, что я твердо стою на ногах, прапорщик Баобабова,
— Папа мой дипломат! — ахает Баобабова. — Лесик, ты только погляди, что творится!
На месте пятиэтажного здания психиатрической клиники развалины. Из мешанины сваленных беспорядочной кучей строительных конструкций черными струйками процеживается дым. Одинокие уцелевшие трубы, черные от копоти, навевают мысль, что ничто в этом мире не вечно.
— Приехали, называется, — Машка морщится, старательно потирая переносицу. Может, и думает, а может, просто переживает за историческое здание, в котором в свое время лечились многие выдающиеся деятели. — Кто ж так неосторожно?
— Может, они сами — того?..
— Может, и сами. А может, и помогли. Вот что… Оставайся здесь, а я смотаюсь, узнаю, что к чему.
— Я с тобой, — отпускать Баобабову не хочется по простой причине. Оставаться одному в городе, где на каждом углу встречаются Охотники, боязно. Ну и что с того, что старший лейтенант секретного отдела “Подозрительной информации”? Я, в конце концов, обычный человек.
Прапорщик Баобабова резко поворачивается, сжимает горячими ладонями мое лицо и пристально, даже как-то нехорошо, смотрит мне в глаза. Зрачки ее бегают туда-сюда, и я замечаю, как подрагивают ее обкусанные, не знающие губной помады губы.
— Лесик… Лешка… Лейтенант ты мой родной… Нельзя тебе со мной. Нельзя. Я одна. Так надо, Лесик. У меня за плечами двадцать ходок в тыл условного и вероятного противника. Я спецподготовку прошла по классу разведки и диверсантка. Красный диплом. Вдвоем нас вычислят, а одна я справлюсь. Верь мне, Лесик, верь! Я быстро. Даже моргнуть не успеешь. Ладно?
От уговоров Машки заныл зуб. Зачем давить-то так сильно? Я и без физической боли хорошо все понимаю. Двадцать ходок — не коридоры милицейской школы. Спорить не стану.
— Хофофо, — соглашаюсь я, пытаясь вырваться из прапорщицких тисков.
Баобабова откидывает меня с дороги, запрокидывает голову и, рыдая скупыми прапорщицкими слезами, стремительно выбегает из комнаты. С трудом поднимаюсь с пола, прислушиваясь к стихающему топоту армейских ботинок.
— Дурочка, — наверняка сейчас на лице у меня загадочная улыбка.
Устраиваюсь у окна в надежде полюбоваться скрытным продвижением Марии по вражеской территории. Но на улице только потемки, разбитые фонари да запах от догорающей клиники.
— Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить… — Облокачиваюсь на подоконник, высовываюсь по пояс из окна, рассматривая пространство между домами. Внизу, по асфальту, крадутся неясные тени Охотников. — Тьфу. С нашим атаманом не приходится тужить… — Охотники тупые, на плевки не обращают внимания. От безнаказанности заметно улучшается настроение: — А первая пуля, а первая пуля, а первая пу…
Слишком поздно слышу за спиной крадущиеся шаги. Прекращаю болтать ногами, спрыгиваю с подоконника и слишком медленно поворачиваюсь к источнику подозрительного шума. Замечаю тяжелый плоский предмет, предположительно кирпич силикатный, летящий навстречу.
Из темноты квартиры выплывает хоровод симпатичных девчонок в прозрачных сорочках, среди которых замечаю Клавдию Ш. без мужа, Деми М. в красном чепчике, Курникову А. с ракеткой, Мон-серрат К. с каким-то кудрявым пареньком под мышкой и Борю М. в пеньюаре. Хоровод возносится над полом, уменьшается в размерах, отчего ни хрена не видно, и начинает быстро кружиться вокруг моей головы, глупо изображая свистом пролетающие мимо первые пули… Потом все куда-то исчезают. Остается только Боря М., который больно бьет меня по щекам.
— Пономарев! Очнитесь! Немедленно!
Молодые лейтенанты из отдела “Пи” привыкли выполнять приказы точно и в срок.
Открываю глаза. Обнаруживаю себя распятым на панцирной кровати, приставленной под наклоном к стене. Запястья пристегнуты наручниками, ноги привязаны обычными веревками. Голова хоть и свободна, но веселее от этого не становится.
Передо мной неопрятного вида товарищ в расстегнутой фуфайке с лицом кровожадного убийцы молодых лейтенантов. Методично шлепает грязными ладонями по моим щекам, пытаясь, как я догадываюсь, привести в чувство потерявшего сознание пленника. То, что я в плену, понятно и без дополнительных объяснений. Успокаивает одно: кровожадный убийца больше похож на человека, чем на Охотника. Значит, я у своих.
Подаю условный сигнал. Долгий и жалобный стон. Неопрятный товарищ, довольно хмыкнув, пальцами оттопыривает мне веки, изучает зрачки и выносит медицинский вердикт гнусавым голосом:
“Ожил, гаденыш”.
Я хочу сказать, что никакой я не гаденыш, а вполне приличный гражданин, но во рту пустынная сушь, язык ворочается еле-еле, не позволяя сконструировать правильные объяснения. Но глаза видят, уши слышат, голова немного болит от силикатного кирпича, но это так — мелочи.
С принудительно раскрытыми глазами изучаю место распятия и незаконного сковывания. С первого взгляда ясно, что нахожусь в подвальном помещении. Толстые трубы горячей и холодной воды, звуки капели, запах гнили и неисправного мусоропровода. От панцирной кровати, которая, если пошевелиться, противно скрипит, разит тремя поколениями жителей без определенного места жительства. Под потолком, на бельевой веревке, подвязан фонарик на две батарейки.
— Живучий какой…
С трудом поворачиваю гудящую от силикатного кирпича голову в сторону отчего-то знакомого голоса. Прищуриваюсь для улучшения резкости.
— Не узнаешь?
Так как во рту сухо, ограничиваюсь хрипом, в котором специалист логопед обязательно бы признал возглас удивления.
У противоположной стены, за импровизированным столом из-под ящиков для апельсинов “Оранжес”, сидят трое. Две свечи, укрепленные на собственных восковых слезах, освещают лица, явно мне знакомые. Справа, что-то чиркая в небольшом блокноте, изредка бросая на меня быстрые внимательные взгляды, сутулится Монокль, главный врач психиатрической клиники, где совсем недавно мы с Машкой безобразничали. Глаза Монокля злые и неестественно блестящие. Словно только что закончил рыдать.