Легион призраков
Шрифт:
«До чего же я глупа! — одернула себя Камила. — Дайен любит меня, я люблю его, и теперь мы решили быть вместе. Нам не придется больше ни от кого прятаться, чего-то стыдиться или бояться. Вот что важно, а не какие наряды я буду носить. Я стану королевой. Буду присутствовать на концертах и на разных встречах, участвовать в открытии картинных галерей и посещать больницы. Мне придется. А еще придется приветствовать толпы людей и улыбаться, улыбаться, улыбаться… В шляпе.»
Камила вздохнула. Она оперлась локтем на стол, а головой — на руку и начала еще раз читать письмо.
В дверь постучали и сразу же открыли ее, из-за чего Камила сразу же выпрямилась и сразу же смахнула с глаз слезы, а письмо быстро припрятала под факсом.
— Хорошо, что ты здесь, — сказала ее соседка из ближайшей комнаты, входя и по-свойски усаживаясь на кровать. — У меня голова раскалывается, ей-Богу. Формулы, формулы, формулы! Хоть в окно от них прыгай! Давай сходим в кафетерий, там, я слышала, сегодня еда вполне съедобная.
— Нет, спасибо, — сказала Камила, искренне желая, чтобы в эту минуту ее соседка оказалась на какой-нибудь дальней планете. — Мне пора в розарий. — Вскочив на ноги, она схватила свою рубашку и надела ее, наспех застегнув. — Я и так уже опаздываю.
— Ты можешь пойти на садоводство и после обеда.
— Я не голодна. Не знаю, кто тебе сказал, что в кафетерии хорошо кормят. Я проходила сегодня мимо, так от запаха у меня пропал аппетит — как бы не навсегда! И вообще — я хочу закончить прополку, пока солнце не очень высоко, а то потом будет очень жарко.
— Хорошо! Иди убивай тлю. Какая-то ты сегодня не такая. Кстати, ты неправильно застегнула рубашку.
— Тьфу, черт! — поморщилась Камила и поспешно расстегнула пуговицы, чтобы снова застегнуть их, но теперь уж как следует. Пуговицы никак не хотели попадать в петли, а глаза Камилы — теперь уж совсем непонятно отчего — снова наполнились слезами.
— Ты в порядке? — спросила ее соседка. — Что-то ты неважно выглядишь…
— В порядке, честное слово, в порядке. — Камила наклонилась, надевая джинсы. — Тебе лучше идти, а то как бы не съели весь салат под желатином.
— Авось Бог смилуется.
Соседка вышла, а Камила закрыла за ней дверь и заперла. Хорошо бы, подумала она, улечься сейчас в постель и всласть нареветься, пока все слезы не вытекут.
— Нет! — вдруг сказала она. — Еще чего! Ни за что не стану плакать. Сама не пойму, что со мной. Нет, я, как ни в чем не бывало, спокойно пойду работать в розарий, вся перепачкаюсь, вспотею и устану до чертиков. А потом вернусь сюда, спокойно, как ни в чем не бывало, приму горячий душ и завалюсь спать.
Собираясь уходить, она решила уничтожить письмо. Дайен предупреждал ее, чтобы она уничтожала все письма, которые получит от него. Но тут выяснилось, что сделать это — выше ее сил: слишком уж драгоценно было нынешнее письмо. Ей казалось, что, уничтожив его, она уничтожит с ним и все свои надежды. Сложив письмо, Камила поцеловала его и спрятала в карман своей рубашки с левой стороны — поближе к сердцу.
Розарий ректора в это время дня бывал безлюден. Вот почему Камила предпочитала работать здесь именно в эти часы. По утрам, во время занятий по искусству, студенты заполняли живописные тропинки сада, копируя прославленные статуи — «Пьету» Микеланджело и «Граждане Кале» Родена, или рисуя первые весенние цветы. В предвечерние часы розарий становился местом встреч и прогулок влюбленных парочек, а в начале вечера, перед ужином, ректор иногда приглашал избранных членов студенческого братства к себе на чаепитие.
Но абсолютно никто не посещал сад в послеполуденные часы, когда ректор ложился на часок вздремнуть. Послеполуденный сон ректора стал чуть ли не священным ритуалом для обитателей студенческого городка, не смевших нарушать в это время тишину.
Транспортные средства, приближаясь к дому ректора, приглушали свои двигатели и сворачивали на длинные и извилистые окольные пути. Студенты, проходя иной раз где-то поблизости от дома ректора, толкали друг друга локтем, напоминая, что здесь нельзя шуметь, и переходили на полушепот. Вскоре этот ритуал сделался отправной точкой для планирования людьми своих дел и встреч. И нередко можно было услышать нечто вроде: «Зайду к тебе за час до послеполуденного сна» или: «Встретимся через два часа после полуденного сна».
Всего примечательнее, что сам ректор, удивительно мягкий и добрый человек, понятия не имел, что его безобидная привычка приобрела столь важное значение в жизни Академии. Экономка ректора, некая миссис Мэгвич заправляла домом, в котором ректор отдыхал, и это именно она и ее зонтик — давно и в высшей степени несправедливо недооцениваемый как грозное оружие — основали царство молчания. Как-то раз один посыльный имел неосторожность позвонить в колокольчик у двери дома и разбудил ректора, который спросонья завертел головой и заморгал глазами, бормоча: «Что? Что? Что случилось?» Бедняга посыльный до сих пор вздрагивал, рассказывая, как в дверях его встретила взбешенная миссис Мэгвич, вооруженная своим страшным зонтиком.
Камиле удалось договориться с миссис Мэгвич, которая милостиво разрешила, чтобы Камила работала в саду во время послеобеденного сна ректора с тем условием, что она не будет пользоваться ножницами, граблями или какими-нибудь другими грохочущими инструментами. Камила покорно приняла эти условия: ведь все равно большинство работ в саду лучше всего делать вручную.
Розы еще не расцвели, но новые побеги росли, как на дрожжах, а вместе с ними росли и сорняки. Надо было срезать отмершие зимой стебли, и в то же время некоторые кусты, казалось бы, убитые холодами, при тщательном уходе можно было еще спасти.
…Камила прервала работу и выпрямилась, чтобы дать отдых спине, ноющей оттого, что приходилось все время наклоняться над цветочными клумбами и грядками. Многие растения уже расцвели, и сад являл собою пиршество весны. Красные и желтые тюльпаны и бледно-желтые нарциссы, розовая сирень выделялись на фоне яркой зелени первой листвы. В этом буйстве красок Камилу так и подмывало закричать от избытка счастья. Но лучше было все-таки молчать, а то пришлось бы иметь дело с миссис Мэгвич и ее зонтиком.
Этот сад был для Камилы благословенным местом. С ним было связано воспоминание о той ночи, когда они с Дайеном впервые дали волю своим чувствам. Теперь, когда им предстояло соединить свои судьбы, сад стал вдвойне благословенным для Камилы. Она будет принадлежать Дайену, а он — ей, и они соединятся навсегда.
Камила широко раскинула руки.
— Я стану твоей женой, Дайен, — пообещала она, обращаясь к весенним лазурным небесам, сияющему солнцу и новой жизни, расцветавшей вокруг нее. — Я стану твоей женой и буду любить тебя и…